Девка, заметив, с каким вниманием ее разглядывает государь, зарделась. И этот легкий румянец, который пробежал по ее коже, напоминающей заморский бархат, заставил смутиться самого царя. Негоже государю на девку пялиться, как отроку дворовому. В посаде девица живет, а стало быть, для государя дворовая девка.

Понабежали рынды, и сокольничий, вихрастый молодец в зеленом кафтане, запричитал:

— Царь-батюшка, помилуй, Христа ради! Не удержал я сокола, только клобучек с него снял, а он, бес, тут же воспарил. Не погуби!

Рынды никак не могли успокоить разгоряченных коней, которые после быстрого бега размахивали длинными гривами, храпели и острыми копытами срывали головки веселых васильков. Прикажи сейчас государь, так втопчут сокольничего ретивые кони в рыхлую землю.

— Ладно… Чего уж там, — великодушно махнул Иван рукой. — У меня этих соколов целый двор будет, — скосил он глаза на девку, которая стояла не шелохнувшись, насмерть перепуганная дворцовой стражей. И эти слова государя прозвучали бахвальством отрока перед зазнобой. — Если захочу, так всех повыпускаю, а нет, так дальше томиться станут. А ты, Пелагея, распрямись, чего зазря хребет ломать. Не во дворе у меня, а в поле. Поверила теперь, что я московский государь?

— Как же не поверить, царь-батюшка, — уже с поклоном отвечала девушка, не смея глянуть в государевы очи. — Иконка еще у тебя на груди с самоцветами, а такая только у царя может быть.

Иван Васильевич в ответ только хмыкнул, дивясь наблюдательности девки. Действительно, про иконку он и не подумал, а она и вправду византийской работы, такой в Москве не делают, и поговаривают, что пришла она в царскую сокровищницу еще от Василия Васильевича, прозванного народом за слепоту Темным.

— Хочешь во дворце у меня в услужении быть?

— За что же честь такая, государь? Да и не мастерица я вовсе.

— А ты думаешь, Пелагея, что во дворце царском только мастерицы служат? — разглядывал Иван Васильевич на ее лице махонькие кусочки неба. — Ткать умеешь?

— Какая же девица ткать не умеет?

— Ткачихой будешь. Сокольничий, девке жеребца своего дай и проведи ее до самого двора. А то сиганет со страха в кусты. Ищи ее потом!

Стегнув кобылицу по крепкому крупу, с тем и уехал государь, увлекая за собой расторопных рынд.

Сокольничий надвинул на самые уши шапку и, зыркнув на девку, сказал:

— Чего стала-то? Полезай на жеребца, ко двору поедем, государь дожидаться не станет.

— Не могу, — задрожала вдруг Пелагея, — чувствует мое сердце, погубит он меня. Нетронутая я. Говорят, до девок больно охоч, хотя и летами мал. Хочешь… возьми меня! Только отпусти!

Сокольничему икнулось от этого откровенного признания. Конечно, ежели бы не государь, тогда и попробовать девицу можно было бы.

— Не могу… обоих запорет. Приглянулась ты Ивану Васильевичу шибко, вот он тебя при себе и хочет держать. А теперь полезай на коня, ехать пора. И не думай лукавить! Ежели со двора его задумаешь съехать, так он тебе жизни не даст и дом твой разорит, — напустил страху на девку сокольничий.

Пелагея немного помедлила, перекрестилась, вверяя себя Господу, и, ступив в стремя, лихо уселась в седло.

— Ишь ты! — только и подивился сокольничий. — Могла бы мне на ладони встать, подсадил бы.

— Ну что мешкаешь?! Веди ко двору.

Эта новая забава отлучила Ивана от государевых дел. Он забыл про боярскую Думу и не выходил из своих покоев сутками. Вопреки обычаю, Иван поселил Пелагею рядом с собой, и стража, предупрежденная государем, не смея смотреть ей в лицо, наклонялась так низко, как если-бы мимо проходила сама государыня.