— Джонни, мне очень неприятно это говорить, но… то, что я видел, не вызывает желания читать дальше.

— Ты не читал роман целиком.

— А кто-нибудь читал?

— У Холлиера есть полная копия.

— И что он говорит?

— Мне пока не удалось его перехватить, чтобы поговорить по-настоящему. Он говорит, что очень занят, и я ему верю, хотя, надо думать, мой роман гораздо важнее разных мелочей, пожирающих его время. Да, я нахал, я знаю. Но моя книга — великая книга, и рано или поздно Холлиеру придется с этим смириться.

— Что ты делаешь для публикации?

— Я составил подробное описание книги — план, темы, скрытые значения — и разослал всем крупным издателям. Я послал каждому по одной главе как образец: не хочу показывать весь роман, пока не буду уверен в их серьезности и не узнаю, какие условия они предлагают.

— И как, клюет?

— Один редактор пригласил меня на обед, но в последний момент позвонила его секретарша и сказала, что он не сможет прийти. Другой издатель позвонил, чтобы спросить, есть ли в книге «откровенные» сцены.

— Ага, старый добрый гомосекс. Да, сейчас это модно.

— Конечно, в книге много такого, но эту часть надо воспринимать только в контексте всего остального, иначе ее легко принять за порнографию. Моя книга откровенная — намного откровеннее всего, что я когда-либо видел, — но она не порнографическая. То есть, я хочу сказать, от ее чтения никто не возбудится.

— Откуда ты знаешь?

— Ну… все может быть, конечно. Но я хочу, чтобы читатель как можно более полно испытал все переживания героя, в том числе экстаз любви и отвратительную грязь секса.

— Если ты заявишь современным читателям, что секс — это грязь, ты далеко не уедешь. Секс теперь в большой моде. Он считается не только необходимым, приятным или естественным, но и модным, а это совсем другой коленкор.

— Буржуазное потрахивание. Мои тюремные случки — совсем другое. Все равно что сочная курица из «Кей-эф-си» в сравнении с вонючими объедками, за которые дерутся зэки в лагере.

— Такое, пожалуй, купят.

— Сим, не будь вульгарным идиотом. Это великая книга; она разойдется огромным тиражом и станет классическим произведением, но я не намерен вставлять в нее гадости, чтобы сделать ее популярной у мещан.

Классическим произведением. Я смотрел на него — грязного, опустившегося, в останках моего некогда хорошего костюма — и думал: действительно ли он мог написать классический роман? Откуда мне знать? Я не умею определять литературных классиков, и на мне, как и на всем человечестве, лежит бремя вины — сознание, что в прошлом люди иногда не признавали великие произведения великими, а потом оказывались посмешищем. Понятно, человеку трудно поверить, что его знакомый, и особенно такой явный неудачник и жулик, как Парлабейн, написал что-то значительное. В любом случае он не дал мне прочесть весь роман, так что, очевидно, счел меня недостойным: где уж мне, жалкому, ограниченному существу, распознать гениальное произведение. Так что бремя — обязанность объявить книгу великой — ляжет на чьи-то чужие плечи. Но мне было любопытно. Я, как хранитель «Нового Обри», обязан был выяснить все подробности, какие только смогу, и описать гения, если мне на глаза попался гений.

Может, выявление классиков литературы мне и не под силу, но несколько фондов прислушиваются к моему мнению о студентах, которым нужны деньги для продолжения учебы. Поэтому, когда Парлабейн ушел, я уселся заполнять анкеты, предоставляемые фондами людям, которых они называют «рекомендателями», а студенты — «ресурсораздавателями».