– Это что, у тебя шуткой называется? – спросил Джиффорд. Говорил он вежливо и тихо, но в его голосе слышалась нешуточная угроза.

Уэзерли, который тоже умел быть вежливым, как любой из телевизионщиков, тихо сказал:

– Какую из них ты имеешь в виду, Стэн?

– Я имею в виду всю тему тещи, – сказал Джиффорд. – Я считал, что шутки о тещах умерли вместе с изобретением ядерной бомбы.

– Я бы хотел, чтобы моя теща умерла от ядерной бомбы, – произнес Уэзерли и тут же понял, что сейчас не время умножать плохие шутки. – Мы можем выбросить эту линию, – добавил он быстро.

– Я не хочу ее выбрасывать. Я хочу ее заменить.

– Это я и имел в виду.

– Тогда почему ты сразу не говоришь то, что имеешь в виду? – Джиффорд бросил взгляд через всю студию на стенные часы, которые неумолимо отстукивали минуты, остающиеся до эфира. – Я бы на твоем месте поторопился, – сказал он. – Не трогай тещ, не трогай Лиз Тейлор и не трогай астронавтов.

– Ничего себе, – сказал Уэзерли. – Что же тогда остается?

– А ведь, наверное, еще есть люди, которые считают тебя остроумным? – сказал Джиффорд, потом повернулся к нему широкой спиной и ушел.

Помощник режиссера, стоявший неподалеку во время разговора, тяжело вздохнул и сказал:

– Надеюсь, он остынет.

– Я надеюсь, что он сдохнет, – отозвался Уэзерли.

– Ты красивая, – сказал он, но поскольку голову она склонила над кофейником, губ его она видеть не могла. Он протянул руку и дотронулся до ее подбородка, она удивленно подняла голову с полуулыбкой на губах. – Тедди, ты красивая. – На сей раз она видела его губы, поняла его слова и кивнула в ответ. А затем, словно его голос прорвал ее молчаливый мир, словно она весь день терпеливо ждала возможности поговорить, она быстро задвигала пальцами, говоря языком глухонемых.

Он наблюдал за ее руками, пока она рассказывала ему о событиях дня. Лицо ее при разговоре играло роль задника на сцене, внимательные карие глаза добавляли смысл в каждое молчаливое слово, черноволосая головка, подчеркивая мысль, неожиданно склонялась, губы складывались в гримаску или же вдруг счастливо улыбались. Он смотрел на ее лицо и руки, изредка вставляя слово или хмыканье, а то и останавливая ее, если она слишком быстро изображала предложение. Ему нравилась предельная концентрация ее глаз, удивительное оживление, которое она привносила даже в самый бесхитростный рассказ. Когда наступала ее очередь слушать, она следила за его губами с крайним вниманием, словно боясь пропустить хотя бы один слог, ее лицо отражало все услышанное. Поскольку интонаций и тонких модуляций голоса она никогда не слышала, ее воображение дорисовывало эмоциональное содержание, которого порой и не было вовсе. Ее можно было довести до слез или смеха самым простым сообщением; она была похожа на ребенка, который слушает сказку, дополняя ее невысказанными фантастическими деталями. Их беседа за ужином являла странную смесь домашних планов и рассказов о мелких воришках, проблемах с мясником и агентурной информации, платья, купленного подешевле, и пистолета подозреваемого 38-го калибра. Карелла говорил тихо. Громкость для Тедди не имела никакого значения, а в соседней комнате спали близняшки. В кухне было приятно и тепло, что отражало настроение города, готовящегося к ночи.

Через десять минут в двадцати миллионах домов сорок миллионов людей увидят восьмьюдесятью миллионами глаз улыбающегося Стэна Джиффорда, который посмотрит на них и скажет: “Ну, что, еще хотите, а?”

Карелла, который вообще-то не любил смотреть телевизор, должен был признать, что является одним из сорока миллионов поклонников, которые каждый вечер в среду включают канал Джиффорда.