|
— Все ли в добром здоровье, сударыня? — с умильной улыбочкой спрашивала Анисья Терентьевна, садясь на краешек стула возле двери. — Слава богу,— сухо отвечала ей Дарья Сергевна, силясь оправиться от смущенья, наведенного на нее только что ушедшей Ольгой Панфиловной. — Дунюшка здоровенька ли? — Слава богу. — Учится каково? — Учится — ничего. — Далеко ль ушла? — Часослов покончили, за перву кафизму села,— ответила Дарья Сергевна. — Так, сударыня... Так впрямь и за псалтырь села... Слава богу, слава богу,—— говорила Анисья Терентьевна и, маленько помолчав, повела умильные речи. — А я на базар ходила, моя сударыня, да и думаю, давно не видала я болезную мою Дарью Сергевну, сем—ка забреду к ней, сем—ка погляжу на нее да узнаю, как вы все живете—можете... Вдругорядь когда—то еще выпадет досужее времечко — дела ведь тоже, сударыня, с утра до ночи хлопоты, да и ходить—то, признаться, далеконько к вам, а базар—от от вас рукой подать, раз шагнула, два шагнула — и у вас в гостях... А до базару заходила я к Шигиным, забегала на единую минуточку — мальчонка—то ихний азбуку прошел, за часослов сажать пора, да вот друга неделя ни каши не несет, ни плата, ни полтины (Кроме условной платы за учение, мастерица при каждой перемене учеником книги, то есть при начале часослова и при начале псалтыря, получает горшок сваренной на молоке каши, платок, в котором ученик несет этот горшок, и полтину деньгами. Кашу съедают ученики, платок и деньги поступают в карман мастерицы. Старинный обычай, упоминаемый еще в XV веке, сохраняется доселе у раскольников.). Сами посудите, Дарья Сергевна, как же я за часословец—от его без даров посажу?.. Не водится... И посмотрела же я на ихне житье—бытье: беднота—то какая, нищета—то, печь не топлена, мерзнут в избе—то, а шабры говорят — по троим—де суткам не пьют, не едят. Где полтину им взять, где платок купить, да еще кашу варить? Сама вижу — не из чего... А стары обычаи не преставишь... Нельзя, не годится: в мале порушишь — все предание порушишь... Нечего делать, велю Федюшке, мальчонке—то ихнему, сызнова учить азбуку, пущай его зады твердит, покамест батька с маткой не справятся... Да где горемычным им справиться, где справиться!.. Совсем подрезались, все, что было, и одежонку и постеленку, все продали, одно божие милосердие покуда осталось... А большачок—от (Большак, большачок — муж.) все курит, сударыня, все курит, каждый божий день... Иной раз в кабаке, что супротив Михайлы архангела, с утра до ночи просидит, а домой приволочется, первым делом жену за косы таскать. Она во всю мочь "караул", а он—то ее перекрикивает: "Жена да боится своего мужа!.." Дело ночное, шабры сбегутся — сраму—то что, содом—от какой!.. Да этак, сударыня моя, кажинный—то день, кажинный день!.. Не раз усовестить его хотела: "Что, говорю, срамник ты этакой, делаешь?.. Что ты и себя и жену—то срамишь? Побойся, говорю, бога, ведь ты не церковник какой, что тебе по кабакам дневать—ночевать!.. Ведь ты, говорю, на все обчество, на всю святую нашу веру поношение наводишь. Послушай—ка, мол, что никониане—то говорят про тебя!. |
