|
Осиповские девки рассказали, как ему за посиделки у Мироновны тесть в шею наклал, а женушка железным аршином до костей пробила грешное его тело. И никого не нашлось изо всей беседы, кто бы пожалел его; все потешались, а пуще других отецкая дочь Лизавета Трофимовна. Перешла речь на самого Патапа Максимыча. Сидели у Мироновны люди к делам его непричастные, работ и хлебов осиповского тысячника не искавшие и, по зависти к богатству и домоводству его, готовые натворить ему всяких пакостей не только языком, но и делом. И пошли они цыганить Патапа Максимыча, глумиться над ним, надо всей семьей его и надо всеми к нему близкими. Смеха было вволю, а всех больше насмехался над Чапуриным, пуще всех глумился над ним за то, что он тысячами ворочает, Илюшка пустобояровский. Усевшись на печку и колотя по ней задками сапогов, он мало говорил и то изредка, но каждое слово его поднимало не только веселый, но даже злобный хохот всей беседы, и от того хохота чуть не дрожали стены в Акулининой избе. Зашла речь и о приданом Смолокуровой. Мироновну та речь затронула за живое, рассыпалась она в ругательствах на Дуню за то, что у нее такое несчетное богатство, а ей не на что избенку проконопатить — со всех сторон дует, углы промерзают, житье в ней мало лучше, чем в ином сарае либо на сеннице. И укоряла бога вдовица, что несправедливо он поделил меж людей земные богатства, и начальство бранила, что до сих пор не додумается деньги поровну поделить между крещеными. — А много ль денег в самом—то деле поставил Чапурин в палатке? — спросил Миней Парамонов, мрачный, никогда не улыбавшийся парень из деревни Елховки, с нахальным взглядом посматривая на молодежь. — Десять возов с чистым золотом,— помолчав немного и подыгрывая на гармонике, сказал тот самый Алешка, что ухаживал за Акулининой племянницей. — Здорово же ты, парень, врешь,— крикнул на всю избу Миней.— Не в подъем человеку вранье твое. Как заврешься, под тобой, парень, и лавка не устоит,— слышь, потрескивает. Поберегись. Убавляй, не бойсь, много еще останется. — Нет, точно десять возов привезено и в палатку поставлено,— заметил один из осиповских токарей, Асаф Кондратьев, только что прогнанный Патапом Максимычем за воровство и пьянство.— Сам своими глазами видел,— продолжал он.— Вот с места не сойти! — И золото видел? — спросил Миней. — Нет, врать не хочу, золота не видал, видел только воза да сундуки,— ответил осиповский токарь.— Сундуков, укладок и коробья пропасть. — Надо думать, что лежат в тех сундуках платья, да шубы, да иное приданое, может статься, есть тут и золото и серебро, а чтобы все десять возов были полны чистым золотом — этому поверить нельзя,— насмешливо молвил Миней и переглянулся с Илюшкой пустобояровским. Тот будто и не заметил, сидит себе на печи да ногами побалтывает. — Что, Илюшка? — спросил у него, подходя к печке, Миней. Илюшка молчал, но, когда Миней, взгромоздясь на печь, сел с ним рядом, сказал ему потихоньку: — Лишних бревен в избе много, после потолкуем,— прошептал Илья пустобояровский. Меж тем Мироновна продолжала плакаться. — Господи Исусе! — причитала она.— И хлеб—от вздорожал, а к мясному и приступу нет; на что уж дрова, и те в нынешнее время стали в сапожках ходить. |
