|
Тяжело мне было на добрый путь становиться, да, видно, молитвы Настеньки, нашей голубушки, до бога доходны, ведь у смертного одра ее бог послал мне перемену в жизни. Слушая последние слова ее, решился я переменить жизнь. Она, моя радость... И не мог больше говорить, залился слезами, склонясь на стол и крепко обхватив голову руками. — Полно, Микеша, полно, родной ты мой,— с навернувшимися слезами молвил Патап Максимыч...— Не поминай! Было время, да уж нет его, была у меня любимая доченька, в могиле теперь лежит, голубушка... Не воротишь дней прошлых, Микеша... Полно ты меня сокрушать. Бог все к хорошему в здешнем свете строит, ни коему человеку не понять благостных путей его. Про него—то что хотел говорить ты? Про певуна—то нашего, про посланника архиерейского? — То хотел я сказать про него и о том тебя просить: не вводи ты его во грех и напасть. Дай ты ему какое—нибудь дело,— молящим голосом сказал Никифор Захарыч. — Много было у меня на него, беспутного, надежды,— несколько нахмурясь, сказал Патап Максимыч.— И никакого толку из него не вышло. К чему ни приставлял его для ради надзора за работами, куда ни посылал его, никакого толка не выходило. Нет, уж такой он беспутный, что на добрую стезю его не направишь. Да еще что на днях вздумал,— ты еще не приезжал тогда: худа ли, хороша ли у него жена, а все—таки, однако ж, жена, а он к девкам на посиделки повадился. Путное ли это дело, сам посуди, ведь это всему дому моему зазор. Так или нет? — Не мне судить об этом, Патап Максимыч,— сказал Никифор Захарыч,— сам был я во сто крат его хуже,— промолвил он, опустя голову.— А ведь ты отпустил же мне мое беспутство и прегрешения, а им ведь и числа нет. Отчего ж бы тебе не постараться зятя на истинный путь наставить? Ведь не чужой тебе... — Наставишь его! как же! — молвил Чапурин. Задумался Патап Максимыч и сказал потом: — Разве вот что: поедешь куда, возьми его, чтоб он во всем из твоих рук смотрел. — Что ж, я ото всей души рад и на него надеюсь,— ответил Никифор Захарыч. — Так вот, надо мне послать тебя в Красну Рамень, на мельницы,— молвил Патап Максимыч.— Возьми ты его с собой, только, чур, глядеть за ним в оба, да чтобы не балбесничал, а занимался делом, какое ему поручишь. Да чтобы мамошек там не заводил — не в меру до них он охоч. Хоть и плохонький, взглянуть, кажется бы, не на что, а такой ходок по части женского пола, что другого такого не вдруг сыскать. — Да уж я постараюсь, чтобы пустяками—то он не занимался,— сказал Никифор Захарыч.— Доброго слова он завсегда послушается, а бранью да насмешками... только пуще его раздражишь. Узнал я его хорошо, и сдается мне, что можно исправить его и приспособить ко всякому делу. — Так бери его в Красну Рамень, поглядим, что выйдет. Поговори сегодня же с ним, а ежели еще подсыплет снежку, поезжайте с богом,— сказал Патап Максимыч.— А теперь немножко и соснуть успеем. Эх они, проклятые, как у нас всю ночь перебулгачили. А ты, Пантелеюшка, наряжай кажду ночь к палатке караул: кто их, мошенников, знает, может статься, не эти двое, а целая шайка стакнулась разграбить ее. Узнали, значит, окаянные, что не пустая стоит. |
