– Может быть, – с готовностью согласился Бишоп. Он не был человеком, которого легко оскорбить или спровоцировать. – Я не претендую на то, что у меня есть ответы на все вопросы.

Ноа сдулся.

– Никто не претендует.

Через несколько мгновений Бишоп вздохнул.

– Я смирился с собой, со своей верой, со своим Богом. Я не сломаюсь. Какое то время я думал, что могу. Но теперь знаю, что не сломаюсь. Я не позволю им превратить меня в человека горечи и ненависти. Я тот, кто есть. Я выбираю любовь вместо ненависти. Радость вместо горечи.

Ноа развел руками.

– Как ты можешь говорить о радости и любви после всего этого?

– Из за надежды, – объяснил Бишоп. – И веры. Я верю, что снова увижу свою жену и дочерей. Но мое время еще не пришло. Пока еще здесь, я буду творить добро. Это мой выбор. Никто не может отнять его у меня.

Он все еще оставался человеком, опустошенным горем, но в его глазах появилось что то еще. Чувство решимости, возможно, даже покоя.

Ноа хотел, чтобы от Бишопа веяло покоем. Он жаждал его, безумно желал, но сам никогда его не испытывал. Даже малой толики этого.

Бишоп потерял все и все еще верил.

– Ты хороший человек, Бишоп. Хотел бы я быть хоть наполовину таким же хорошим, как ты.

Бишоп сделал длинный глоток сидра. Он вытер рот рукавом своей кожаной куртки.

– Ты тот, кем решаешь быть, Ноа. Это все, что есть в жизни. Серия выборов. И похоже, что тебе предстоит сделать несколько очень серьезных выборов.

Ноа понизил голос.

– Ты имеешь в виду с ополчением.

– Я имею в виду кучу всего.

Ноа чувствовал, что разрывается между своими привязанностями. К Розамонд, Джулиану и городу. Бишопу, Квинн и Молли, которые не понимали, на какие компромиссы им пришлось пойти, чтобы защитить Фолл Крик.

– Я должен думать обо всем городе, Бишоп. На мне лежит большая ответственность.

Бишоп надел перчатки и натянул большую оранжевую парку поверх своей кожаной куртки и такой же оранжевой гавайской рубашки.

– Тебе не нужно мне это объяснять. Просто помни, перед кем ты несешь ответственность.

Ноа вздрогнул.

– Я помню.

Произошло что то, чего Ноа не мог понять. Как будто на песке прочертили некую черту. И он все еще не определился, по какую сторону этой черты находится.

Бишоп отодвинул табурет, достал из кармана куртки нераспечатанную коробку пластырей и положил ее на стойку. Кивком головы он указал Доновану на коробку, и тот принял обмен. Ноа заплатил за свой напиток двумя рулонами туалетной бумаги.

Бишоп горько улыбнулся. Улыбка не достигла его глаз.

– Кто бы мог подумать, как быстро зеленые бумажки становятся бесполезными. Как быстро пластыри и пули становятся валютой.

– И лекарства, – добавил Ноа. Это как раз то, в чем ополченцы преуспели. Благодаря Саттеру у Ноа появился запас спасительного гидрокортизона для Майло на два три года.

– Без сомнения. – Бишоп провел рукой по своему афро. Тень пересекла его лицо. – Я молюсь за тебя, Ноа.

Чувство вины укололо Ноа. Прежде чем он успел что то сказать, его рация затрещала.

– Шеридан, прием? Где ты?

– Прием, Джулиан. Я в баре с Бишопом.

– У нас проблема в приюте. Куча людей больны. По настоящему больны. Шен Ли уже здесь, но он мало что может сделать. Можешь найти шефа Бриггса и приехать сюда как можно быстрее?

У Ноа пересохло во рту. Он быстро встал, достал из бумажника немного денег и понял, что у него ничего не осталось. Просто старая привычка.

– Сколько человек, Джулиан?

– Больше сотни. И с каждой минутой все у большего количества проявляются симптомы. – В голосе Джулиана, даже через рацию, отчетливо слышалось напряжение.