|
В дом их не приглашают. И они быстро уходят. Я вижу, как сестра Айрин и невестка Алиса помогают моей обезумевшей от горя старушке выйти из такси. Глазгоские тётушки кудахчут у меня за спиной, я слышу их ужасный акцент: довольно мерзкий в мужских устах и просто отвратный – в женских. Эти старые калоши с кувшинными рылами чувствуют себя неловко. Наверно, им больше по душе похороны пожилых родственников, на которых раздают конфеты.
Матушка хватает за руку Шерон, Биллину чувиху, у которой живот свисает до колен. Какого хуя люди хватают друг друга за руки на похоронах? – За ним ты была бы, как за каменной стеной, голубушка. Ему как раз такая и нужна была, – она пыталась убедить в этом не столько Шерон, сколько саму себя. Бедная мама. Два года назад у неё было три сына, а сейчас один, да и тот нарик. Так нечестно. – Вам не кажется, что армия должна выплатить мне компенсацию? – я слышу, как Шерон спрашивает у моей тётки Эффи, когда мы входим в дом. – Я ношу его ребёнка… это ребёнок Билли… – умоляет она. – А вам не кажется, что луна сделана из зелёного сыра? – спрашиваю я. К счастью, все настолько погружены в себя, что не обращают внимания на мои слова. Как Билли. Он перестал меня замечать, когда я превратился в невидимку. Билли, моё презрение к тебе росло с годами. Оно вытеснило даже страх, выдавило его, как гной из прыща. Но, конечно, есть одно лезвие. Великий уравнитель, сводящий на нет физические преимущества; на втором курсе Эк Уилсон испытал его на собственной шкуре. Когда прошёл шок, ты полюбил меня за это. Впервые полюбил и зауважал, как брата. Но я стал презирать тебя ещё больше. Ты знал, что твоя сила стала излишней, с тех пор как я нашёл для себя лезвие. Ты знал об этом, вонючий говнюк. Лезвие и бомбу. Это всё равно, что сказать: «Нет». Нет, ёбаная бомба. Нет Моё смущение и неловкость растут. Гости наполняют бокалы и говорят, каким классным чуваком был Билли. Я не могу сказать о нём ничего хорошего и поэтому помалкиваю. Тут, как назло, ко мне подсаживается один его армейский дружок – тот поц с зубами, как у кролика, которому я послал воздушный поцелуй. – Ты был его братом, – говорит он, свесив свои клыки для просушки. Я должен был догадаться. Ещё один оранжевый глазгоский расист. Не мудрено, что он спелся с родственниками со стороны папика. Он сдал меня с потрохами. Все гости уставились на меня. Какой пвативный кволик. – Какой ты догадливый, – подшучиваю я. Я чувствую, как во мне поднимается злость на самого себя. Я должен подыгрывать толпе. Мне известен единственный способ задеть их за живое, не слишком уступая тошнотворному лицемерию, ошибочно принимаемому за приличия, которое царит в этой комнате, – нужно следовать штампам. В такие минуты они нравятся людям, потому что становятся реальными и действительно приобретают какой‑то смысл. – У нас с Билли было не так уж много общего… – И да здравствуют различия!… – провозгласил Кенни, мой дядя со стороны матери, старающийся всем угодить. – …но нас объединяла одна вещь: мы оба любили классную выпивку и веселье. Если бы он сейчас увидел, что мы тут сидим тихонько, как мышки, то расхохотался бы нам в лицо. Он сказал бы нам: веселитесь же, ей‑богу! Вот мои друзья и моя семья. Мы не виделись сто лет. Обмен открытками:
Билли! Счастливого Рождества и с Новым годом (кроме 1– го января между 3.00 до 4.40), Марк.
Марк! Счастливого Рождества и с Новым годом, Билли ХМФК ОК
Билли! С днём рождения, Марк.
Потом от Билли и Шерон:
Марк! С днём рождения, Билли и Шерон. |
