— Спасибо.

— И тебе спасибо.

Бригадир уголовников ничего Решетняку не сказал — побоялся. Я предупредила только повариху.

— Давно ждала, что они взбунтуются, — задумчиво произнесла она и, оглядевшись (мы были одни на кухне), добавила шепотом: — Мне два пуда пшена недодали. Ты, Валенька, помалкивай, а то он пошлет меня на общие работы. Я это лишь тебе одной сказала.

— Что он… для своей семьи, что ли… голодные?

— Куда там. Пшено загнал на базаре в Караганде. Наутро, узнав, что я самовольно прекратила сбор щавеля и вернулась в бригаду, Решетняк рассердился и приказал мне идти собирать злосчастный щавель. Когда я отказалась наотрез, он буквально взбесился:

— Бригадиром остается Федорова!

— Пусть остается, я не возражаю.

— Она не возражает. Благодарю вас. Чтоб щавель был, иначе весь лагерь голодным останется. Варить первое не из чего.

— Можно сварить кулеш из пшена… или хоть суп.

— Тебя не спросили! — заорал он, багровея. — Марш собирать щавель!

— Не могу, всем очертело есть супы из одной травы.

— Если не пойдешь, запишем отказ от работы. Все же я догнала свою бригаду и работала вместе с ними… Мы сажали капусту. Работа не из легких, ноги все время были в воде. То ли пустили орошение, то ли такой был сильный дождь — он шел весь день, — но для посадки капусты это было хорошо. Часам к четырем у меня начался сильнейший озноб, через силу я работала, буквально щелкая зубами. К вечеру озноб прекратился, у меня поднялась температура. Шведка пощупала мой лоб.

— Да от нее пышет, как от раскаленной печки! — вскричала она.

Женщины окружили меня.

— Валюха, похоже, ты подхватила малярию! — решила Шура. — Иди-ка ты в барак и ложись.

— Нельзя… Тогда начальник наверняка припишет ей прогул, — заметила Маруся Брачковская.

Наш спор решил главный агроном — тоже заключенный, который занимал, однако, привилегированное положение, имел отдельный коттедж и домработницу. Он подъехал на двуколке, посмотрел, как идут дела с посадкой капусты, и согласился отвезти меня к врачу.

Помог мне сесть в его двуколку.

— Что с вами? — осведомился он.

— Был ужасный озноб, а теперь температура. Врач Валериан Викентьевич, который еще при Кузнецове сменил взяточницу Надежду Антоновну (она теперь на другом участке была на общих работах), принял меня обеспокоено.

— Ой, какой нехороший вид, смерим-ка температуру. Температура оказалась… 41,3 градуса. Доктор даже присвистнул.

— Говорите, был ужасный озноб? Похоже, малярия… Надо в больницу, дело будет затяжное. Положил бы сейчас — но нет места. Утром кое-кого выпишу, будет свободная койка. А сейчас… До своего барака дойдете?

— Дойду.

Он позвал медсестру Катю и попросил отвести меня в барак. Так как я почти падала, Кате помогал кто-то из проходящих мимо. Меня уложили на нары, и я уснула.

А в одиннадцатом часу ночи меня разбудил кто-то из военизированной охраны и сказал, чтоб я собиралась с вещами в «подконвойку» — таково распоряжение Решетняка. «Эка разозлился».

— Но я утром ложусь в больницу.

— А туда врачи тоже заходят. Если надо, и оттуда положат в больницу. Собирайтесь. Я стала собираться.

— У нее же температура за сорок! — возмутилась Шура Федорова.

Женщины столпились вокруг. В бараке все разволновались.

— За что же в «подконвойку?»

— Больных забирают, безобразие!

Солдат был невозмутим.