Ах, как она была хороша – обернувшаяся в кресле, румяная от гнева, на фоне залитой дождем серости огромного города!

Ах, как она была хороша, как правдива, как бесконечно более высока, чем весь этот серый, залитый дождем мир!

– Ей-богу, я не хотел тебе мешать.

– Костенька, – сказала Марина растерянно, и губы у нее дрогнули и медленно сложились в милую усталую улыбку.

Улыбка – усталая и милая – была чистейшей импровизацией и необходима для того, чтобы муж почувствовал себя скотиной.

– Костенька, – повторила она, как бы приходя в себя, – заходи, дорогой!

По его лицу и по тому, как он вошел, было ясно, что он чувствует себя правильно – скотиной. С Разлоговым такие штуки невозможно было проделывать никогда. Он не верил.

Ах какое счастье, что Разлогов – это прошлое! Да еще такое, как будто его не было вовсе. Хорошо, что он умер и отпустил ее на свободу!

Всего глоток, но как хорошо…

– Костенька, – повторила Марина, думая о Разлогове, выпростала из пледа горячую руку и протянула ее мужу. – Что ты? Соскучился один?

Он подошел, взял руку, припал в поцелуе. Поверх его округлой спины Марина посмотрела на часы-башенку в углу огромной комнаты. Маятник взблескивал латунью, отражал время.

Скоро шесть, может, и обедать пора?..

– Знаю, знаю, – выговорил муж глухо, ибо был все еще наклонен «к ручке», – и занята, и в мыслях, и устала, и я не вовремя!

Марина молчала. Нужно дать ему время пооправдываться. Сейчас он скажет про «вторжение» и еще что-нибудь про собственное ничтожество.

– Прости, что вторгаюсь, – словно по заказу сказал муж, разогнулся и шагнул к низенькой скамеечке. Он всегда сидел у ее ног. – Да и повод, собственно, ничтожный, но я уверен, что тебе это покажется… забавным.

Смеясь глазами – она это умела! – Марина отвернулась к окну, за которым вечерело по-настоящему.

Впрямь обедать пора!.. Не кликнуть ли Веру?

– А что такое? – вслух спросила она у мужа. – У тебя все в порядке, милый? Ты здоров?

Он развел руками. В одной – правой – почему-то был зажат журнал. Сейчас скажет – твоими молитвами!..

– Здоров и счастлив! Твоими молитвами, Мариночка.

Выискал какую-нибудь рецензию, решила Марина про журнал. Пишут, что я новая Фаина Раневская, но с обаянием Мэрил Стрип и красотой Мишель Пфайффер. Пишут, что Ларс фон Триер предлагал мне роль, а я отказалась. Потому что считаю, что Достоевского нельзя играть в Голливуде – только на русской почве, только у наших, кондовых, посконных режиссеров, истинных русаков.

Бедному Косте все это очень нравится, сейчас он станет зачитывать, и обеда теперь не дождешься.

Прасковья, отнеси индейку и стерлядей на ледник, а лафит я сама в буфет запру!..

– Дождь зарядил, – сказала Марина, потянулась и погладила его по густым, прекрасно сохранившимся волосам, – теперь уж до самого Покрова!..

Кажется, в прошлой реплике дождь зарядил «до самых Петровок», впрочем, какая разница!..

– Да-с, – поддержал муж. – Неприятно.

– А я люблю осень. – Марина перебирала его волосы – прекрасно сохранились, удивительно даже! Говорят, тестостерона маловато, что ли! У мужа совершенно точно маловато. Вот у Разлогова этого самого тестостерона было с избытком.

Глоток свободы, всего один, ах как мало!..

…Но обедать-то подадут сегодня?

Зная, что муж может так просидеть и час, и два, Марина нагнулась, легко поцеловала его в дивные, вкусно пахнущие волосы и спросила нежно:

– Ну что, Костенька?

– Ах да, Марина! Вот же! – Он взмахнул журналом.