«Вот Варфоломею, который у меня спрашивает: «Сколько вам платят иммигранты за их защиту?» – отвечу, что зависть – чувство нехорошее. Все равно, Варфоломей, мне платят за каждую минуту разговора с вами больше, чем вы заработаете за всю свою жизнь, потому что вы – человек ничтожный и никчемный».

Да на что уж рассчитывать врагам, если они с друзьями-единомышленниками общаются в не менее лихом стиле:

«Какая-то Норкина тут клянется мне в любви по поводу того, что я сказал про Клинцевича,- дескать, вот выражает мне таким образом свою солидарность. Ну, хорошо мне, что ли, как-то найти эту Норкину и ответить ей тем же?» (http://www.echo.msk.ru/programs/sut/46791/).

Нет, не надо, Боже упаси. Норкина-то чем вам не угодила…

Все это, повторяю, давно уже норма. Это такой стиль. И здесь у меня возникает естественный вопрос: а зачем этот стиль? Я ведь и сам был однажды приглашен на «Эхо» на расправу, или, цивильнее выражаясь, на правеж: написал в «Литературной газете» – она была еще приличной, не-поляковской,- о грубых фактических ошибках в одном эховском литературном материале. Полемизировали со мной в эфире Николай Александров и Сергей Бунтман. К обоим я отношусь вполне уважительно – кстати, Бунтман на фоне прочих ведущих «Эха» производит еще вполне приличное впечатление, не опускаясь до прямого хамства. Культурология, все такое. Но этот прокурорский прищур я запомнил хорошо, равно как и тактику «двое на одного». Со мной, по моим габаритам, лучше в самом деле общаться вдвоем. Я не Аня Арутюнян, скромная девочка с родным английским. Ни малейшего желания как-либо контактировать с «Эхом» у меня с тех пор не возникало. Я получил – и не только на своем опыте – полное представление о манерах, приемах, принципах и прочих ноу-хау героической радиостанции, а также о привычке ее ведущих авторов позиционировать себя в качестве совести журналистского сообщества.

Об этом достаточно подробно написал Олег Кашин, добавить нечего. Он, правда, недооценивает таланты Евгении Альбац: у нее было много заслуг, она автор весьма серьезных публикаций – как по истории спецслужб, так и по экономике. Что эти публикации предсказуемы и субъективны – вопрос другой: пристрастность – не самый страшный порок для журналиста. А вот манеры, стилистика, безмерность самоуважения – это да, это еще Булат Окуджава отметил, посвятив Евгении Марковне «Песенку для Жени Альбац». «А индульгенций не выпрашиваю, теперь иные времена». Если бы Евгения Марковна, работавшая с Окуджавой в комиссии по помилованию, была чуть более дальновидна и чуть меньше упоена собой, она поняла бы, что Окуджава отозвался о ней вовсе не комплиментарно: в цитированном стихотворении слышится прежде всего затравленный, подпольный снобизм – вот, дорвалась! И теперь уже ни у кого не выпрашиваю ни индульгенций, ни разрешений! Наше время пришло; и этот подспудный, но внятно слышимый лозунг- «Гуляй, братва, теперь Наша воля!» – слышался во всех эфирах «Эха» в девяностые годы. Когда времена сменились, на смену этой барственной самоуверенности пришло хамство. Ведущие подобраны именно с таким расчетом. Нежность и восторг – для своих, и все это пылко, на грани экзальтации; чужим достается вполне дворовая, с блатным подвизгом злоба. У нашей демократии всегда был неистребимый привкус блатоты – что в экономике, что в журналистике, что в культурных пристрастиях.

Надо было в самом деле постараться, чтобы собрать на одной радиостанции Пархоменко, Альбац, Ларину, известных именно нетерпимостью к чужому мнению; ведущим эфира – Бенедиктову и Ганапольскому – тоже приходится стараться, чтобы так дразнить аудиторию.