Я вспомнил мать, какой она была в год, когда я отправился в Мехико изучать морфогенетическую фармакологию. Теперь я знал, что мою мать не изнасиловали и не убили. Она долгие годы мирно прожила с моим отцом в загородном доме, и я вспомнил обрывки разговоров, которые мы вели по телефону, отчетливо, с ностальгической радостью, вспомнил, как навещал ее на Рождество. Вспомнил, как ехал в поезде на магнитной подушке через джунгли и увидел в окно нескольких парней. Они изо всех сил старались распрямить, вытянуть в длину здоровенную анаконду. Сильно ощущался запах сигар. И живя в этом воспоминании, я в то же время задавался вопросом, почему воспоминание именно об этом Рождестве казалось таким важным. И тут же всплыло, что большую часть жизни мать была католичкой, но в возрасте шестидесяти восьми лет она неожиданно перешла в баптисты. Она настояла, чтобы ее крестили заново, и послала мне денег, дабы я мог приехать в Гватемалу на эту церемонию. Моя сестра Ева пренебрежительно относилась к этим переменам, и мать обижалась. Помню, как стою возле матери – она отдыхает в гамаке на солнце – и разглядываю груду комиксов, лежащих рядом с ней; это все христианские издания о плохих, сделавшихся хорошими, о том, как дети – бандиты в гетто обретают Иисуса: «Пабло Лягушонок встречается с Христом», «Стилет и Библия». Я помню отца, он сидит рядом со мной, пьет утренний кофе и посмеивается над обращением матери. «Она целыми днями лежит в своем гамаке и читает эти комиксы», – говорит отец, думая, что это забавно. «Не может быть!..» – возражаю я, а отец, взмахнув рукой, продолжает: «Точно! Она даже спит с ними в гамаке, вместо того чтобы спать со мной!» И я беспокоюсь о ее здоровье из‑за того, что она проводит ночи в гамаке, и думаю, что мать с возрастом не стареет, а делается странной. Она начала регулярно звонить мне по телефону и каждый раз рассказывала о каком‑нибудь новом евангелисте, который скоро должен будет выступать в Колоне, уговаривала меня приехать и послушать. Несколько раз принималась плакать и говорила, что боится за мое духовное благополучие. Два года спустя моя мать внезапно умерла от аневризма, и отец винил в смерти ее привычку спать в гамаке под открытым небом.

И хотя мы уже семь лет не жили с женой, мы вместе пошли на похороны матери, и поэтому я сразу вспомнил о своей жизни с Еленой. Елена на самом деле не походила на Елену в моих сновидениях. В ней не было никакого сходства с Тамарой, и я понял, что Тамара наложила это сходство на мои воспоминания, чтобы я привязался к ней. Елена оказалась полной, низенькой, с светло – каштановыми волосами, и не слишком умной. Когда я на ней женился, мне почудилось, что у нее сильный характер, это меня влекло к ней, поэтому я ее любил. Она так же открыто обсуждала свою сексуальную жизнь, как другие высказывают мнение о местном политике, и я спутал эту откровенность с честностью. Мы встретились в колледже. Как и я, она часть детства провела в деревне в Гватемале, и ей не хватало социального чутья, которое вырабатывается в городе. Наша неумелость и неопытность среди сложной городской жизни заставила нас цепляться друг за друга. Мы поженились после окончания колледжа, и она пыталась заставить меня заработать состояние. В медовый месяц она забеременела и, когда мы вернулись домой, заявила, что я должен ехать в Майами, открывать практику и заработать много денег, продавая омоложение, а деньги нужны для nina [41] (она с самого начала, как узнала, что беременна, была убеждена, что родится девочка). Моя жена часто смотрела голографическую хронику о жизни богачей и знаменитостей в Панаме, и в каждой хронике рядом с богатыми людьми обязательно оказывался морфогенетический фармаколог, который заботится, чтобы ваша молодость никогда не кончалась. В Майами, правда, я увидел больше разврата, чем богатства. Когда я был в Майами, Елена родила сына, и, вернувшись в Гватемалу, я впервые увидел своего сына Викториано.