Гавриил Державин. На рождение царицы Гремиславы Л. А. Нарышкину
Живи и жить давай другим, Но только не на счет другого; Всегда доволен будь своим, Не трогай ничего чужого: Вот правило, стезя прямая Для счастья каждого и всех!
Нарышкин! коль и ты приветством К веселью всем твой дом открыл, Таким любезным, скромным средством Богатых с бедными сравнил: Прехвальна жизнь твоя такая. Блажен творец людских утех!
Пускай богач там, по расчету Назнача день, зовет гостей, Златой родни, клиентов роту[1] Прибавит к пышности своей; Пускай они, пред ним став строем, Кадят, вздыхают — и молчат.
Но мне приятно там откушать, Где дружеский, незваный стол[2]; Где можно говорить и слушать Тара-бара про хлеб и соль; Где гость хозяина покоем, Хозяин гостем дорожат;
Где скука и тоска забыта, Семья учтива, не шумна; Важна хозяйка, домовита[3], Досужа, ласкова, умна; Где лишь приязнью, хлебосольством И взором ищут угождать.
Что нужды мне, кто по паркету Под час и кубари спускал[4], Смотрел в толкучем рынке свету[5], Народны мысли замечал И мог при случае посольством, Пером и шпагою блистать[6]!
Что нужды мне, кто, все зефиром С цветка лишь на цветок летя, Доволен был собою, миром, Шутил, резвился, как дитя; Но если он с столь легким нравом Всегда был добрый человек,
Всегда жил весело, приятно И не гонялся за мечтой; Жалел о тех, кто жил развратно, Плясал и сам под тон чужой[7]: Хвалю тебя, — ты в смысле здравом Пресчастливо провел свой век.
Какой театр, как всю вселенну, Ядущих и ядому тварь, За твой я вижу стол вмещенну, И ты сидишь, как сирский царь, В соборе целыя природы, В семье твоей — как Авраам!
Оставя короли престолы И ханы у тебя гостят[8]; Киргизцы, Немчики, Моголы Салму и соусы едят: Какие разные народы Язык, одежда, лица, стан[9]!
Какой предмет, как на качелях Пред дом твой соберется чернь[10], На светлых праздничных неделях, Вертятся в воздухе весь день! Покрыта площадь пестротою, Чепцов и шапок миллион!
Какой восторг! — Как все играет, Все скачет, пляшет и поет, Все в улице твоей гуляет, Кричит, смеется, ест и пьет! И ты, народной сей толпою Так весел, горд, как Соломон!
Блажен и мудр, кто в ближних ставит Блаженство купно и свое, Свою по ветру лодку правит, И непорочно житие О камень зол не разбивает И к пристани без бурь плывет!
Лев именем — звериный царь, Ты родом — богатырь, сын барский; Ты сердцем — стольник, хлебодар; Ты должностью — конюший царский; Твой дом утехой расцветает, И всяк под тень его идет.
Идут прохладой насладиться, Музыкой душу напитать; То тем, то сем повеселиться[11], В бостон и в шашки поиграть; И словом, радость всю, забаву Столицы ты к себе вместил[12].
Бывало, даже сами боги, Наскуча жить в своем раю, Оставя радужны чертоги, Заходят в храмину твою[13]: О! если б ты и Гремиславу К себе царицу заманил[14],
И ей в забаву, хоть тихонько, Осмелился в ушко сказать: «Кто век провел столь славно, громко[15], Тот может в праздник погулять И зреть людей блаженных чувство В ея пресветло рождество»!
В цветах другой нет розы в мире[16]: Такой царицы мир не зрит! Любовь и власть в ея порфире Благоухает и страшит. Так знает царствовать искусство Лишь в Гремиславе — божество.
1796
КОММЕНТАРИЙ Я. ГРОТА Гремиславою названа здесь Екатерина II. В шуточных стихах Державин, как сам он говорит, не позволял себе употреблять настоящего имени государыни, a называл ее Фелицею; но так как этим последним именем беспрестанно пользовались в своих сочинениях и другие писатели, то он решился придумать новое (Об.). День рождения императрицы был 21 апреля.
По одному месту в письмах Державина к И. И. Дмитриеву можно догадываться, что первый вскоре после сочинения этих стихов послал их к последнему в Москву для напечатания в Аонидах; но тот почему-то не исполнил поручения. Получив от Карамзина I-ю книжку этого сборника и говоря о ея содержании, Державин в письме от 5 августа 1796 г. спрашивает y Дмитриева: «Но для чего вы не отдали Гремиславы»? (См. в нашем издании переписку Державина). Любопытно, что в оглавлении Музы Мартынова за сентябрь 1796 года (ч. III) помещено заглавие: В день рождения царицы Гремиславы, но самой оды ни в этой, ни в следующих книжках не оказывается, из чего можно заключить, что напечатание ея было остановлено, вероятно из опасения не угодить ею Зубову и другим сильным того времени.
Лев Александрович Нарышкин, к которому Державин обращается в этих стихах, представляя отличительные черты его характера и образа жизни, родился в 1733, умер в 1799 г. Еще когда Екатерина была великою княгинею, он был пожалован камер-юнкером (1751) при дворе ея супруга и сделался одним из самых близких к ней лиц. Она, как сама говорит, щедро изливала на него добро и дружбу, и при женитьбе его в 1759 г. на свой счет обмеблировала дом, где он должен был поселиться (Mém. de Cath. II, стр. 287). По вступлении ея на престол он получил звание обер-шталмейстера, в котором и оставался до самой смерти своей. По врожденной веселости характера и особенной остроте ума он присвоил себе право всегда шутить, не стесняясь в своих речах. Во все царствование Екатерины II он сохранял величайшую ея благосклонность. Говоря о нем в Записках своих не с большим уважением, называя его то «прирожденным арлекином» (стр. 162), то «слабою головой и бесхарактерным» (стр. 288), или «человеком незначительным» (стр. 243), она однакож высоко ценила его «комический талант» (стр. 162), который доставлял ей столько наслаждения; с этои стороны она находила в нем даже некоторый ум: «он слышал обо всем», замечала она, «и все как-то особенно ложилось в его голове. Он мог», продолжает Екатерина, «произнести неприготовясь диссертацию о каком угодно искусстве или науке: при этом он употреблял надлежащие технические термины и говорил безостановочно с четверть часа или долее; кончалось тем, что ни он, ни другие не понимали ни слова из его по видимому складной речи, и в заключение раздавался общий хохот» (там же). Впечатление, которое Л. А. Нарышкин производил на государыню своею забавною личностью, было так сильно, что она написала на него комедию L’Insouciant и два юмористические очерка, открытые П. П. Пекарским и напечатанные в Записках Академии Наук (т. III, кн. II). Замечателен особенно первый из них, названный: «Léoniana ou faits et dits de sir Léon, grand-écuyer, recueillis par ses amis». Иностранцы, видевшие Нарышкина при дворе Екатерины, были также поражены его чрезвычайною оригинальностью: это свойство находит в нем Сегюр рядом с «умом посредственным, большою веселостью, редким добродушием и крепким здоровьем» (Mémoires, т. II, стр. 4 и 5). В дополнение к настоящим примечаниям отсылаем читателя к оде На смерть Нарышкина, под 1799 г.
Выраженное в первом стихе правило житейской мудрости, известное на всех языках, составляло любимое изречение Екатерины II (Vivons et laissons vivre les autres); но Державин, «видя беспрестанные войны, прибавил, чтоб жить не на счет другого и довольствоваться только своим» (Об. Д.; ср. Зап. его, Р. Б., стр. 348). Князь И. М. Долгорукой, в пьесе 1799 год, сказал также про Екатерину II:
«Душой, умом мила, и не мешала жить».
Ода На рождение Гремиславы напечатана была только в изданиях: 1798 г., стр. 391, и 1808, ч. I, LXII.
Первый из приложенных рисунков есть портрет Л. А. Нарышкина; на втором представлены качели и около них толпа народу. |
