Дунаенко показывает героя, для которого национальность и сексуальная ориентация — понятия интимные. Персонаж скромен, замкнут и консервативен. Он находится в плену представления, что ударить женщину можно, ведь «бьет — значит любит».

Впрочем маленький человек, который «ляпает» не то, случайно задевает окружающих, неловкий и несовременный, находит самовыражение в другом. Он умеет любить.

Для меня рассказы Дунаенко — образцы прозы о мужской чувственности. Мне важно узнавать современника, находить ответы на вопросы: почему так поступают мужчины?

Как любит русский? Наверное, как и француз, которого волнуют запах женщины, прикосновение к ее груди, исполнение капризов. Любой любит смотреть, как женщина ходит, разговаривает, смеется, ест, спит.

Душа моя замирает при описании сцены плачущего мужчины. Я сочувствую героине, узнавая себя! Сладостно мучить любимого, добиваясь очередного признания. Насилие с его стороны необходимо как некая сатисфакция, подтверждение закона природы. Мужчина — силен физически, женщина, подчиняясь, мстит за потерю прав.

Я вижу русскость Дунаенко в предельной откровенности или открытости. Автор раздевает мужчину. Проза Дунаенко исповедальна. Но отличается она от многочисленных рефлексий поколения сорокалетних тем, что автор серьезен и идет до конца. Он описывает эволюцию мужской сексуальности от детских лет до старости.

Пафосом многих рассказов Дунаенко является противопоставление старости и любви, смерти и эротики.

Хочется сравнить самую сильную сцену в рассказе — описание первого сексуального опыта героя–второклассника — с известным коллажем Феллини. Маленькая фигура режиссера находится между увеличенных женских ног в шикарных туфлях. Эпатаж прощается дуновением магического органа, который освящает мужские фигуры и вдохновляет на творчество.

ТЁМНЫЕ АЛЛЕИ

Посвящается Джулии

ПРИНЦЕССА, ДОЧЬ КОРОЛЯ

История эта кошмарная, и, не приведи Господи, кому из вас такое пережить. У меня и сейчас в руке дрожит перо…

А вышло всё оттого, что вздумал я, старый пень и дурак, в тридцать пять лет жениться. Говорят, что рожать в этом возрасте уже будто бы трудновато, а вот жениться — в самый раз. Созрел, мол, нагулялся. Остепенился. Не знаю. Если в жизни всего наделался, то, скорее, помирать пора, а не жениться.

Красавица моя временно проживала в Москве и училась на журналистку. А я готовился получить диплом культурного человека в специальном институте, где пять лет учат играть на балалайке, а первые три года — читать и писать. Институт, само собой, тоже находился в Москве, общежитие наше поставили на ремонт, а меня, за хорошую учёбу, поселили в ДАСе — общежитии Московского университета. Первую неделю я ходил овцой по ихнему общежитию и пялил глаза на росписи, выполненные пещерным человеком, на курящих девочек и чёрных негров, которые рассаживались вокруг кадки с пальмой и чем–то напоминали Африку.

Я чуть было не окунулся во всю интересную атмосферу дискуссий и жарких прений, каковые разводили здесь люди исключительного мозгового размаха. Но тут эта женщина злополучная попалась. Вроде, как шлагбаумом, она отсекла мне путь к живому общению с талантливой молодёжью ДАСа.

Да, да, она была красавицей. Иначе я не пролил бы суп на её ночную рубашку. В той самой, знаменитой «дасовской» столовой, тихонько я двигал свой поднос к кассе и случайно оглянулся. Ну и негритянка… Ну и негритяночка! Тридцать пять лет жил, не знал, что такие негры на свете бывают. По телевизору их, что ли, выборочно всегда показывали? Да и здесь, в ДАСе, сплошь синие, губастые, с плоскими лбами — страшно смотреть. А тут — вполне европейская будто бы женщина, только губы сочно–красивые, чувственные, каких в Европе не делают, да кожа… Что кожа — у нас в Актюбинске, в Мугоджарском районе, и почерней девочку можно отыскать.