|
Как бы я ни старался относиться к Эдинбургу беспристрастно, мне это не под силу. Моя привязанность к нему держится не только на том, что когда-то меня, орущего младенца, вынесли из здешней больницы. Мои корни здесь. Это моя родина, если она вообще у меня есть, и я искренне и горячо люблю ее. Если вопреки здравому смыслу эта страна все-таки добьется независимости, я первый подам заявление на новый паспорт, потому что, к худшему или к лучшему, я шотландец, и не могу быть никем другим. Но я также пассивный шотландец в том смысле, что экспат. Я гуляю здесь как турист, понимая, что эдинбургских номеров в моей записной книжке раз-два и обчелся. Я не считаю себя ниточкой, вплетенной в местную ткань. Может, это и правда моя родина, но для меня, как для девяноста миллионов из шотландской диаспоры, родина – это место, которое я покинул. Когда я изучал приложение, посвященное великим шотландцам, которое эта газета[91] недавно выпустила для своих шотландских читателей, меня поразило то, как много моих соотечественников, направляясь к величию, взяли билет в один конец. Эти люди оставили по себе память в первую очередь не как шотландцы, а как замечательные инженеры, поэты, воины и художники. Список впечатляет – возможно, он даже вне конкуренции. Но сам факт его появления в печати лишний раз напоминает о шизофреническом недуге, которым страдает Шотландия: мы считаем себя выше других, но при этом нас гложет чувство собственной неполноценности. Неудивительно, что литературный герой с двойным именем Джекил и Хайд жил именно в Эдинбурге. Помню, в детстве я видел человека, который в ответ на упоминание о чем бы то ни было цыкал зубом и говорил: «Ну да, мы это изобрели. Резиновые шины? Телевидение? Современная экономика? Винтовки? Ну да, мы это изобрели. Зубная паста, спутники связи, пончики, цветная затирка для кафеля, понос – да, мы это изобрели…». Весь мир был в долгу не просто перед Шотландией, но перед ним лично, и он в своих шерстяных клетчатых шлепанцах (ну да, и их мы изобрели) ждал, когда начнут поступать первые взносы. Даже в том крайне невинном возрасте я понял, что передо мной истый шотландец. В конце Королевской мили – не в том, где яма для парламента, а в противоположном, – появился новый Музей Шотландии. От одного только известия о новом музее в этой стране мороз продирает по коже. Музеи – это рак Шотландии; весь Эдинбург изуродован смертельными опухолями музеев. В нем есть музеи абсолютно всего – виски, тартана, острых металлических предметов, привидений, полиции, тканей, убийств. По-видимому, где-то неподалеку находятся еще музеи плевков, бакенбард, булыжников для мостовой, уличного мусора и добрых советов. У Шотландии нет истории, зато есть чайные полотенца. Но Музей Шотландии – это подлинное откровение. Начнем с того, что его здание – первое из воздвигнутых после войны, которое может стоять с высоко поднятой крышей в кругу своих классических собратьев. Внутри оно еще поразительней. Я знаю, на что похож обычный шотландский музей. Там множество шатких манекенов в пыльных пледах и рыжих париках, причем все они имеют такой вид, словно у них неизлечимый запор. Записанный на пленку голос Билла Патерсона[92] глухо вещает: «Но впереди было нечто гораздо худшее…». Новый Музей Шотландии – не шотландский музей. Да, и здесь на стене красуется кровавая Арбротская декларация: все-таки времена «Храброго сердца» не прошли без последствий. Эта декларация с ее мимолетным упоминанием о свободе стала чем-то вроде программного заявления для всей Шотландии. Но я не заметил ни единого килта или квейка[93], словно наши предки обходились без них на протяжении долгих веков. Это очень нешотландский взгляд на шотландскую историю. Экспозиция начинается с начала, с самого-самого начала, самой древней вещи в мире – камня возрастом в три миллиона лет. |
