Раскуплены любителями и четыре косолапых мишки. Чермилов, освобожденный от обязанностей торговца, присоединяется к моему киоску.

— Правда, что вы проникли в логовище зверя и унесли оттуда мишек? — спрашиваю я его.

— Правда.

— Но у вас было, конечно, оружие?

— Да, короткий охотничий нож.

— Как! А ружье?

— Зачем? Я бы мог ранить им нечаянно одного из этих милых зверюшек.

— Но если бы медведица…

Я не доканчиваю. Дыхание замирает у меня в груди.

— Я бы защищался ножом, — отвечает он.

Я смотрю на него новыми глазами. Как он смел, этот тихий, молчаливый человек. Большой Джон и этот…

И, позабыв все в эту минуту, я начинаю рассказывать Борису Чермилову о покойном Джоне. Я вкладываю в свои слова столько чувства и нежности к ушедшему другу, что мой собеседник проникается особенным вниманием к нему.

— Когда вы к нам придете, я вам покажу его портрет, — заканчиваю я.

— Я приду, — говорит Чермилов.

— Садитесь же, господа, садитесь. А то не успеем и знакомых объехать. Уже ночь на дворе.

К подъезду ратуши подали огромные, человек на пятнадцать, розвальни, сани — мокшаны.

С хохотом мы размещаемся в них. Вольдемар, точно кормчий, стоит на главном месте и дирижирует руками, как заправский капельмейстер оркестра…

— Господин полковник, вы сюда, на председательское место, — усаживает он «Солнышко», — а дочка рядом. Другого соседа, прелестная цветочница, благоволите сами себе избрать.

— Меня выберите, — шепчет мне Тима.

— Нет, уж если на плутовство дело идет, так меня! — громко кричит Вольдемар, расслышавший его слова.

— А по-моему, узелки тянуть, — предлагает кто-то.

— Борис Львович, пожалуйте к нам. «Лесной царек», к нам! — зову я громко Чермилова.

— Вот тебе раз! А почему бы не меня? — тоном капризного дитяти просит Вольдемар.

И он принимается завывать в голос. Молодой парень-ямщик поворачивает к нему широко осклабившееся лицо.

— Ништо, барченок, не реви. Ступай лезь сюды на козла; ты парень дошлый, сейчас видать, править могишь, — предлагает он юноше.

— Могишь! Могишь! — закивал и зарадовался Вольдемар. — А что, дошлый и дохлый, пардон за выражение, не одно и то же будет?

— Нет! Успокойтесь, нет!

Около молоденького, всегда тихого барона Лели группируются три сестрички.

— Ах, мы боимся ездить в мокшанах. На поворотах вывалят вдруг, — пищат они.

— Не бойтесь, на снегу мягко, — утешает их Вольдемар, уже взгромоздившийся на козлы.

— Чур! Господа, уговор дороже денег. Насчет «опрокидоносов» из саней я решительно не согласен.

И веселое лицо «Солнышка» выглядывает из-под боярской шапки.

— Нет, нет, господин полковник, вы на нас упадете, мягко будет, — высовывается из-под воротника своей офицерской шинели Тима.

— А Дину-то не пустили! Вот жалость! — волнуется Маша Ягуби.

— Мы ей завтра сочувственный адрес пошлем, — отзывается Вольдемар, а вслед затем взвывает диким кучерским выкриком:

— Эй, родимые, вывози!

Лошади, испугавшись, сразу берут с места чуть ли не галопом, и тяжелые мокшаны наклоняются вбок.

— Эге, да у вас, юноша, кучерские способности не то чтобы очень, — смеется «Солнышко», в то время как его сильная рука подхватывает меня.