Фекла, какъ подлѣзла подъ шалашъ изъ мѣшковъ, такъ почти сейчасъ и заснула. Стали раздаваться всхрапыванія и присвистыванья носомъ и другихъ женщинъ, но Акулина еще не спала. Она вспомнила о своемъ ребенкѣ, оставленномъ въ деревнѣ, слезы быстро сжали ей горло, и она сказала Аринѣ:

— А какъ-то мой дружочекъ, маленькій Спиридоша, въ деревнѣ! Думаю, ужъ живъ-ли, сердечный?

— Ну вотъ… Съ чего-жъ ему умирать-то! отвѣчала Арина. — Богъ милостивъ.

— Грудной вѣдь… Ахъ, Ариша, Ари…

Акулина хотѣла еще что-то сказать и не договорила. Слезы брызнули у ней изъ глазъ и не дали ей говорить. Она заплакала навзрыдъ.

— Ну, полно, полно… Что ты себя-то надрываешь! Уймись, утѣшала ее Арина.

— Ахъ, дѣвушка! Не знаешь ты материнскаго сердца. И хоть-бы вѣсточку, хоть-бы вѣсточку какую-нибудь объ немъ!..

— Да какъ-же, Акулинушка, вѣсточку, коли тамъ въ деревнѣ не знаютъ, куда намъ и писать.

— Да, да… Да и мы-то не можемъ ихъ увѣдомить, куда намъ отписать. На какое мѣсто писать? Когда мы еще осядемъ настоящимъ манеромъ! Видишь, гдѣ день, гдѣ ночь живемъ. Вотъ объ этомъ-то я, дѣвушка, и горюю, такъ какъ-же не плакать!

— И я горюю, однако-же коровой не реву.

— Да о чемъ тебѣ ревѣть! Ты дѣвушка, Арина.

— Какъ о чемъ? Что-жъ, что дѣвушка? Нешто это не горе, что я рубля не могу послать въ деревню родителямъ, а они всѣ перезаложились, отправляя меня въ Питеръ на заработки.

— Охъ, охъ, охъ! О деньгахъ и не говори! Вѣдь и меня-то, поди, какъ клянетъ свекровь, что я имъ ни копѣйки денегъ не шлю! Вѣдь онѣ тамъ, въ деревнѣ, не знаютъ, какъ трудно въ Питерѣ на счетъ денегъ… Думаютъ, что ужъ ежели Питеръ, то здѣсь для всѣхъ горы золотыя. А вотъ, поди-ка… наскреби хоть рубликъ… Ужъ хоть на ребеночка-то, на ребеночка-то, на Спиридончика моего милаго что-нибудь послать!

И Акулина опять зарыдала. Только въ волю наплакавшись, стала она засыпать. Арина заснула раньше.

XXXVII

Третій рабочій день на тряпичномъ дворѣ прошелъ въ томъ-же порядкѣ, какъ и два предшествующіе дня. Ночью подъ шалашомъ изъ мѣшковъ съ тряпками спать было хоть нѣсколько теплѣе, но за то воздухъ былъ ужасный и женщины проснулись съ головной болью, вдыхая въ себя во время сна вонь тряпокъ. Въ особенности онъ подѣйствовалъ на Акулину. Выйдя поутру изъ сарая на дворъ, она просто шаталась и долго сидѣла на какомъ-то опрокинутомъ ящикѣ, пока хоть немного пришла въ себя. Ноги были слабы, въ поясницѣ и въ плечахъ чувствовалась ломота, голова была тяжела. Вернувшіяся съ ночлега на постояломъ дворѣ женщины очень расхваливали постоялый дворъ.

— По пяти копѣекъ, милыя, съ насъ взяли, но ужъ за то какъ спать-то было чудесно! разсказывала Анфиса. — Улеглись мы на полу у печки, а отъ печки такъ и пышетъ тепломъ. И вѣдь такая печка хорошая, что даже къ утру не остыла. У самой печки спали, мѣсто непроходное и то-есть ни единая душа насъ не потревожила. Ни-ни, чтобъ кто-нибудь наступилъ или ногой пнулъ. И спрашивали мы тоже хозяевъ насчетъ Пасхи… Вѣдь нужно-же намъ будетъ гдѣ-нибудь на праздникахъ приткнуться, когда здѣсь на дворѣ работы не будетъ. Ну, вотъ хозяева и говорятъ: «ежели, говорятъ, васъ артель и ежели, говорятъ, дадите по четвертаку впередъ, то можете жить цѣлую недѣлю — и вещи ваши въ сохранности будутъ, а только надо хоть человѣкамъ пяти прописаться, и прописка эта будетъ стоить по гривеннику съ человѣка». И я такъ расчитала, что ежели насъ десять женщинъ и дадимъ мы хозяевамъ два съ полтиной, да полтину на прописку, то ужъ мы всѣ праздники спокойны будемъ.

— Два съ полтиной да полтину!.. Вѣдь это будетъ, стало быть, три рубля… Да что ты, Анфисушка! Вѣдь это ужасъ какія деньги! воскликнула скуластая Фекла. — Три рубля.