— А те хреновины на деревьях? — внезапно вспомнил я. — Ну которые обернуты в фэйталовую оболочку?

— Поглотители, предназначенные для рассеивания этого излучения. Дополнительная, так сказать, страховка. Если бы не она, проблема с видоизменением растений и животных в здешних лесах стояла бы еще острее. Насчет состава не спрашивай — сам на досуге разберешься. Скажу только, что фэйтал там с особыми примесями, меняющими структуру металла таким образом, чтобы он смог не отталкивать, а поглощать определенный вид излучения.

— Значит, вот что убивает нурров и вот почему некко в этих краях такие здоровые…

— Теперь, когда прибор отключен, со временем все придет в норму. И некко, и нурры. И, наверное, даже деревья.

— Хочешь сказать, Унгеру Третьему придется искать новый источник дохода?

— Это случится нескоро. Запаса шекка хватит еще на пару столетий. И только когда все эти деревья вырубят или выдоят до последней капли, Архад будет вынужден искать альтернативу.

Я только отмахнулся.

— Это уже не мои проблемы. Да и вряд ли я проведу здесь всю оставшуюся жизнь. Ты мне другое скажи. Ведь если сборщики больше не смогли выходить на изнанку и исполнять свои прямые обязанности… то как они это для себя оправдывали?

— Для этой работы они привлекали отступников и Орден. С этой же целью карателей старались развивать, вооружать и усиливать по мере возможностей.

— Эх. А я-то думал, что главгада надо искать в Ковене… — раздосадованно признался я. — Даже на Данти грешным делом подумал. Слишком уж удобная у него должность. Да и влияние в Альянсе — ого-го.

Контролер отрицательно качнул головой.

— Сборщики предпочитали не занимать ключевые посты. Всегда только рядом. В тени. За ширмой. Они считали это принципиально важным. Ну и более безопасным, разумеется.

— А почему они потемнели? И почему не обратили на это внимания? Разве превращение чистой души в мертвую не показатель того, что наблюдатель свернул куда-то не туда?

Шэд с силой крутанул длинными пальцами второй шар.

— Это происходило постепенно. На протяжении столетий, поэтому поначалу изменения были незаметными. Каждая маленькая уступка собственному тщеславию — как темное пятнышко на репутации, которая неоправданно долго кажется тебе безупречной. Когда ты чем-то увлечен, то часто не обращаешь внимания на такие мелочи. Потом все-таки обнаруживаешь дефект, но убеждаешь себя, что это ненадолго. Что его еще можно исправить. А со временем привыкаешь. Потом тебе начинает казаться, что вот эта конкретная часть и светлой-то никогда не была. К тому же тебя уже не так сильно мучают угрызения совести. Для каждого твоего поступка появляется основание: не было выхода, они первые начали или же сами во всем виноваты… И вот однажды тебе становится все равно, светлая у тебя душа или темная. Темная в какой-то мере даже удобнее. Она позволяет придумывать все новые и новые оправдания, которые затем перерождаются в уверенность. Дарит ложное успокоение, что так и надо. Порой даже подсовывает мученические мысли на тему, что все это — жертва во имя мира и всего рода людского. И вот твои грехи тяжелеют. С каждым годом их становится все больше. Ну а когда ты преступаешь последнюю черту, возгордясь и вознеся себя выше того, что тебя когда-то создало, остатки света исчезают полностью, и только тогда душа по-настоящему умирает.

Я кивнул в сторону шаров.

— Ты поэтому их не убил?

— У них еще остался шанс на возвращение к свету. И я попробую им его дать. Ты утолил свое любопытство? — внезапно спросил собиратель. — Тогда, надеюсь, не откажешься и мне кое-что пояснить?

Я пожал плечами.