А вещи, которые вроде как сами собой разумелись, оказываются гораздо сложнее… здесь начинаешь думать о людях… ради них и пытаешься остаться в живых. – Он ни на миг не отводил глаз от девушки. – Дом уже так далеко, а ведь предполагается, что мы сражаемся именно за свой домашний очаг.

– Вы тоже сражаетесь за свой дом? – тихо спросила она.

– Теперь я уже не уверен в этом. Если вам так уж хочется знать правду, я вообще не знаю, за что мы тут бьемся. Я уже четвертый срок отбываю во Вьетнаме и, честное слово, понятия не имею, зачем я это делаю. Болтают, будто мы должны завоевать умы и сердца здешнего народа, но это все вздор, Пакс. Ни фига мы не завоюем. Они видят только одно: мы убиваем их соплеменников и разоряем их страну. Они совершенно правы: именно этим мы и заняты.

– Тогда почему вы остались? – с грустью спросила она.

Ей все хотелось понять, как это люди добровольно отправляются во Вьетнам. Никто словно бы и не помнил, как попал сюда, кроме забритых мальчиков. Все остальные уже не знали, а если когда‑то знали, давно позабыли.

– Я остаюсь потому, что здесь убивают американских парней. Пока я здесь, я могу хоть кого‑то из них защитить. Возможно, я делаю свою работу уже достаточно давно, чтобы научиться исполнять ее чуточку лучше, чем другие. А может, и нет, – проговорил он со вздохом, приканчивая пиво, – может быть, никакой разницы, ни черта.

Эта мысль лишала мужества, но так все думали и говорили в какие‑то моменты. Каждый порой замечал, что все совершавшееся напрасно.

– Вы храбрая девушка, – похвалил он, припомнив готовность, с какой она спустилась в туннель. – Пока еще никто из гостей лагеря не делал этого, а уж тем более женщины. Даже мужчины обычно пугаются до смерти, хотя и стараются это скрыть. – Его глаза ярко засверкали от восхищения.

– Спасибо. Наверное, я просто глупа.

– Все мы, должно быть, глупы, – ласково возразил он. На следующий день после ее отъезда он потерял еще двоих, в том числе и молоденького радиста, выбравшего себе позывные «Тонто».

Он не стал говорить об этом девушке. Ни время, ни место не подходили для такого разговора, да и какое это имело значение.

Потом они вышли в теплую ночь и немного прогулялись. В лагере по крайней мере они почти что в безопасности, кроме тех моментов, когда дают себя знать бомбы и снайперы.

– Я хотел бы как‑нибудь показать вам страну. Она очень красива, даже сейчас. – Об этой стране он часто думал с искренней любовью.

– С удовольствием. На прошлой неделе я ездила в Бьенхоа. Мне бы хотелось увидеть как можно больше, но я пока не разобралась, куда надо ехать.

– Я могу все вам показать, – тихо повторил он, а затем обернулся к ней. – Не знаю, что мне делать с вами, – с растерянным видом проговорил он. – Я… я никогда не встречал никого, похожего на вас. – Она была польщена и почувствовала, как ее тянет к нему. Она не знала, что ему ответить.

– Как же твоя жена? – Она решила быть с ним совершенно откровенной и желала, чтобы он был полностью искренен с ней, казалось, что и он хочет того же.

– Мы провели в браке десять лет, с той поры как я окончил Вест‑Пойнт. Народили троих детей. Трех девчонок, как это ни смешно, – он усмехнулся. – Я‑то всегда думал, у меня будут только сыновья. Ее уже тошнит от армии. Она из военной семьи, как и я сам, я думал, она понимает, на что идет, но она этого не сознавала, а может быть, и догадывалась, но не верила, что так устанет от всего этого. Теперь она требует, чтобы я возвращался домой, а я – я попросту не могу.

– Ты любишь ее? – Пакстон прямо глядела ему в глаза, она хотела знать, на что решился этот человек, и он готов был все высказать ей.