Дзюба сочувственно помолчал, потом спросил:

— Братья?

— Никого нет, все погибли.

— Значит, — настойчиво продолжал Дзюба, — если господь бог вознесет Ивана Белограя в рай небесный, то на земле по нем никто и не прольет горьких слез?

— Прольет! В рай я собираюсь не раньше, чем обзаведусь полдюжиной сыновей.

Белограй погасил верхний свет и решительно повернулся к стене.

Проснулся он рано: в окнах вагона чуть брезжил туманный весенний рассвет. Иван Белограй бесшумно спустился с верхней полки и осторожно, на цыпочках, боясь разбудить своего спутника, вышел из купе.

Вера Гавриловна уже стояла у коридорного окна — в халате, с темным пуховым платком на плечах, седоголовая.

За окнами, в облаках тумана, — без конца, без края заиндевелые брянские леса. Изредка проплывали в молочной мгле пепельно-сизые бревенчатые избы, красные домики путевых обходчиков, силосные башни, корпуса машинно-тракторных станций. Вдоль железнодорожного полотна часто зияли огромные воронки, полные черной воды, с белыми ледяными закраинами. Может быть, отсюда, с брянской земли, и начали свой военный поход братья-близнецы Мельниковы, Андрей и Виктор? От Центральной России до Центральной Европы. Должно быть, о их пути и думала осиротевшая мать, глядя в туманное окно.

— Доброе утро, Вера Гавриловна!

Седоголовая женщина с удивлением обернулась.

Лицо Белограя, хорошо выбритое, натертое докрасна, было приветливым. И весь он, подтянутый, в мундире без погон, с орденами на груди, аккуратно причесанный, с сияющими глазами, был такой молодой, свежий, родной, что суровая Вера Гавриловна не могла не ответить улыбкой на его улыбку…

— Как быстро вы покоряете людей! — с восхищением проговорил Дзюба, когда Белограй вернулся в купе.

По лицу Белограя пробежала тень неудовольствия. Он достал коробку «Казбека»:

— Курите, папаша!

— Спасибо, не курящий. — Дзюба положил ему руку на плечо: — Береги и ты свое здоровье, сынок, не соси эту гадость натощак. Давай позавтракаем, а тогда и дыми в свое удовольствие. — Он потер ладонью о ладонь. — Имеется любительская колбаса, черная икорка, сыр и даже… коньячок. Закрывай дверь, и будем пировать.

— Не откажусь.

Завтракая и выпивая, Дзюба обратил внимание на надпись, сделанную на тыльной стороне кисти руки Белограя. Некрупными красивыми буквами было вытатуировано «Терезия» — женское имя, широко распространенное в Закарпатье.

— О, друже, — воскликнул Дзюба, — да ты уже породнился с нашими дивчатами! — Он подмигнул, указывая на татуировку. — Еще нареченная или уже законная жена?

— Не то и не другое.

Через два часа Дзюба осторожными вопросами вытянул из охмелевшего Белограя все, что ему было необходимо.

Дзюба получил из-за границы, от своих давних шефов, инструкции срочно достать, не останавливаясь ни перед чем, «абсолютно нужные» документы советского человека в возрасте двадцати пяти — двадцати восьми лет. Белограй оказался как раз таким человеком. Идеальная находка! И месяца не прошло, как гвардии старшина демобилизовался. Пять лет сверхурочно прослужил в Берлине. Еще бы служил, если бы не исключительные обстоятельства. Дело в том, что его жизненные планы спутала молодая колхозница Терезия Симак, Герой Социалистического Труда, фотографию которой он увидел в журнале.

В первом своем письме он поздравил Терезию с высокой наградой и коротко рассказал о себе. Сообщил ей, что, «между прочим, собственноручно в тысяча девятьсот сорок четвертом году, в октябре, выметал гитлеровскую нечисть с той самой земли, на которой Терезия дает теперь рекордные урожаи.