— Это что такое? — шумно изумился гость, оглядывая мансарду. — Куда я попал?

— Угадайте! Сроду не отгадаете.

Алена открыла дверь на балкон, сняла две крупные рыбины.

Гость тем временем, держа свечу.высоко над головой, осматривал мансарду. Большую ее часть занимал верстак, заваленный столярными поделками, плотничным и для резьбы по дереву инструментом. На глухой стене висели две трембиты. Они были так давно сделаны, столько послужили людям, что потемнели. Это была не чернота дряхлости, а благородная печать долголетия. В мастерской еще много было всякой всячины. Тут Иван Васильевич чинил ружья окрестным охотникам, снаряжал для себя патроны, делал дробь и пули, способные свалить старого кабана и медведя, вырезал из выдержанного дерева жбаны, шкатулки, футляры для часов, колдовал днями и ночами над громовицей: создавал пастушьи трембиты, наделял их силой звука, способной потрясти горы. Не было во всем Закарпатье лучшего мастера трембит, чем Иван Васильевич Дударь. Ни один пастух не осмелился утверждать, что он способен заиграть на трембите лучше или хотя бы так, как Иван Васильевич. Больше сорока лет дул в свою трубу трембитный мастер и всегда выдувал одну и ту же мелодию — солнечную, весеннюю, праздничную, которая звучит один раз в году, в дни неповторяемого «веснования», когда начинается «ход на Половины», в дни, когда верховинцы наряжаются в лучшие свои одежды и гонят на альпийские луга маржину — овец, коров, коз, жеребят.

И дочь свою Алену Иван Васильевич научил выдувать из трембиты только одну эту песню, славящую весну.

— Ну, угадали? — Алена вернулась в мансарду, но дверь на балкон оставила открытой.

— Угадал. Твой отец делает трембиты.

— Правильно, делает трембиты. Да еще какие! Вот послушай.

И Алена так быстро сняла со стены одну трембиту, так молниеносно вскинула ее над головой грозным раструбом в сторону открытой балконной двери и звездного неба, что «Ковчег» не успел даже пошевелиться, слово произнести. Зажмурившись, во всю силу своих молодых легких трубила Алена, призывая на помощь пограничников, всех отважных верховинцев и прежде всего мужа, Андрея Смолярчука. Он в первые же дни их совместной жизни, уходя ночью на заставу, сказал Алене: «Не нравится мне твоя лесная избешка: на отшибе стоит…» Алена ответила ему с улыбкой, шутя: «Я позову тебя трембитой, если мне будет плохо». Он с радостью и всерьез подхватил ее слова: «Правильно! В случае чего труби и труби во всю ивановскую!»

И вот она трубила. Как никогда, звучно гремела пастушья трембита, сделанная из громовицы. По всем яворским горам и долам, проникая во все колыбы лесорубов, катится ее гром. Дребезжали стекла в окнах и балконной двери. Вибрировал железный инструмент на верстаке. Расплескивалась вода в ковшике. Звуковые волны перекатывались по бревенчатым стенам, по пихтовым доскам пола. Тряслись щеки у «Ковчега», расширялись и расширялись зрачки.

— Да ты что… что ты? — заикаясь, с перекошенным от ужаса лицом закричал «Ковчег», хватая трембиту и отдирая ее от губ Алены. Рука его, опущенная в карман пиджака, сжимала пистолет, готовая надавить на спусковой крючок и выпустить в молодую женщину все девять пуль.

Если бы Алена не улыбнулась в это мгновение беспечно и простодушно, если бы она не взъерошила волосы на голове «Ковчега», не видать бы ей белого света.

— Чего ты испугался, товарищ Козловский? — искренне удивилась она.

— Да я не испугался, а просто так… оглушила… — «Ковчег» достал дрожащими руками сигареты, прикурил от свечи. — Всю Верховину разбудила!

— Не бойся, верховинцы умеют крепко спать. Пойдем.

Они спускались вниз; она шла впереди, а он со свечой — позади.