Кукушка не умолкает. Смотрю в ту сторону, откуда доносится ее голос, спрашиваю:

— Кукушка, кукушка, скоро война кончится — через, год или два?

Онемела кукушка. Растерялась от такого вопроса?

30 мая… Вспомни, как ты прожила этот день, что снилось.

До завтра, славная жена моя. Я сейчас в бреду. Пусть всю жизнь не покидает меня этот любовный бред. С каждым годом, с каждым днем я безумею все больше и больше. Даже смерть не посмеет поднять руку на мою любовь.

Милая Любонька, такой ли у тебя солнечный, тихий, теплый, спокойный день, начало его, как у меня? Хочется, чтобы он был таким, но боюсь, что это не так. Почему боюсь? Когда начал бояться? Недавно, с воскресенья 23 мая, с тех пор, как от тебя нет писем, с тех пор, как ты…

Умолкаю. Я дал себе слово не писать об этом. Уж больно день сегодня хорош: невозможно поверить ни во что плохое, не хочется шевелить в себе никаких тревог.

Всю прошедшую неделю работал днем и ночью. Сделал много. Хорошо ли? Не уверен. Писал в чрезмерно возбужденном состоянии. Подхлестывал себя. Состязался с кем-то. Кого-то догонял. В общем — спешил. Усидчивость, трудолюбие для писателя необходимы как воздух, но спешка…

Я не до конца выговариваюсь в своих произведениях; не пишу в полную силу, которая, чувствую, во мне бурлит. Хочу, но не могу — скорость не позволяет.

Люди судят обо мне по внешним признакам, а я о себе — по внутренним: сознаю свою зажатую силу. Вот отсюда конфликт: не понимают, мол, тебя и прочая чепуха. Грустно, но это так. Никому нет дела до того, каковы истинные причины спешки. Как бы они ни были основательны — оправдания им не будет. Да и сам не должен искать оправдания.

Что может выйти из этого конфликта? То, что сила перегорит во мне, не увидев света.

«Пшеничный колос», «Солдаты и солдатки» нравятся многим. Но разве это мой предел? Если бы я поработал над рукописью еще, может быть, и достиг бы предела…

Любонька, даю и себе и тебе слово — не торопиться! Но это вовсе не означает, что перестану работав и днем и ночью. Буду трудиться еще больше. Но без спешки.

…Пока писал это письмо, произошло важное для нас с тобой событие. Моему начальству сверху приказано срочно отправить меня в город, в политуправление фронта. Зачем вызывают — не сказали.

Какие предчувствия? Не обольщаюсь, но и надежд не теряю. Руководствуюсь не умом, а тем чувством, которое заставляет утопающего хвататься за соломинку. Умом же я холоден, недоверчив, напуган. Сама знаешь, то, что мы с тобой пережили, не скоро вытравится.

Через час поеду на попутной. Нока, ожидая машину, дописываю письмо к тебе.

31 мая… Последний день самого счастливого нашего с тобой месяца. Помнишь, как мы считали первые дни жизни Сашеньки — два, три, пять… Когда ему исполнилась неделя, мы раскупорили шампанское, выпили за именинника. Потом праздновали месяц жизни сына, потом год. Когда-нибудь отметим совершеннолетие. Но останемся мы такими же, как сегодня, — влюбленными супругами?

День сегодня так хорош, Любонька, что хочется верить только в хорошее. Даже в чудо. Я уверен, что ты сейчас предчувствуешь, что со мной творится.

Любимая моя Каштаночка, мой верный и вечный друг — радуйся: мы помилованы. Еще никогда я не посылал такого радостного письма, как сегодняшнее. Вчера в полдень состоялось то, о чем мы медали около трех дет.

Не торопи, дай перевести дыхание.

…Ну а теперь расскажу все по порядку. Ты уже знаешь, что меня вызвали в город. Приехал. Позвонил. Доложил. Мне сказали: «Приходите, когда вам удобно». Тысячу лет не слыхал ничего подобного. Пришел. Генерал усадил меня в кожаное кресло и сразу же сказал: «Со всей вашей документацией я знаком.