— Даже если мы будем цепляться за свое горькое прошлое, — произнес Чезаре, — оно все равно от нас убежит. И слава Богу.

— Хорошо. Пусть все так и будет, — помолчав, согласилась она. — Оставим все вещи соседям. Кроме свадебной фотографии.

Она пошла в комнату матери за фотографией, которая вызывала у бедной Эльвиры так много воспоминаний. На ней Чезаре снова увидел мать молодой и красивой, в платье с узкими рукавами, застегнутом у ворота золотой брошью, которую Анджело ей подарил. Анджело, его отец, кроткий великан, стоял рядом с выражением наивной важности на лице. Это был добрый малый, но без особого полета — рабочая лошадка, как впервые подумал он об отце.

— Мы оправим ее в серебряную рамку, — сказал он, возвращая сестре фотографию. Наморщил лоб, вгляделся получше в снимок и передумал. — Нет, мы оставим все так, как есть. Мама не поменяла бы эту простую рамку даже на золотую.

— Сделаем так, как ты решил, — сказала Джузеппина, взгляд которой все время останавливался на пестрой расцветке банкнот.

— Возьми их, — велел ей брат, — и с этого момента ты будешь вести дом.

— Я буду записывать все расходы, так ты сможешь проверить их. — Это было доказательство усердия и послушания.

— Никому не говори об этих планах, — предупредил он. — Новый дом — новая обстановка. То, что люди должны знать, — добавил он строго, — я сам им скажу. Пока ты соберешь тут свои вещи, я схожу к дону Оресте. Хочу поздороваться с ним.

33

— Значит, ты вернулся, — улыбаясь, сказал ему старый священник. — И вернулся мужчиной. Ты кажешься сыном синьора. А это? — спросил он, показывая на шрам, который виднелся на правой щеке.

— Так, царапина, — постарался избежать докучного разговора о войне Чезаре.

— Я рад снова видеть тебя, — радушно похлопал его по плечу дон Оресте. — Ты изменился, но глаза остались все те же: голубые, прозрачные и твердые. — Сын доброй Эльвиры, этот гадкий утенок из барака у Порта Тичинезе, уже превратился в лебедя, но дон Оресте не знал еще, в белого или в черного.

Они сидели, старик и юноша, в полутьме ризницы, пахнущей ладаном и тем особым запахом, что исходит от дубовых шкафов с церковной утварью. Дон Оресте разлил по бокалам вино из старой темной бутылки.

— Я не большой любитель, — извинился Чезаре.

— Капля вина, оставшегося от святой мессы, не может повредить.

— Дон Оресте, я уезжаю отсюда, — пригубив вино, объявил Чезаре.

У священника было много вопросов, но он знал, что Чезаре не щедр на подробности и никогда не заведет долгого разговора, когда можно обойтись коротким.

— Значит, ты покидаешь наш квартал, — сказал он. — Ты уверен, что поступаешь правильно?

— Ошибается даже священник на мессе, дон Оресте. Я делаю то, что мне кажется… — Он отпил еще немного вина. Оно было хорошее, натуральное и какое-то искреннее, каким бывает простой и бесхитростный человек.

— То, что тебе кажется более правильным? — закончил за него дон Оресте.

— То, что мне кажется удобным для меня, — уточнил юноша.

— Удобство и правильность, бывает, следуют разными путями.

— Не спрашивайте меня о том, чего я не знаю, — ответил Чезаре с улыбкой.

— Но я у тебя ничего и не спрашиваю. Ты многому научился за эти два года. Твой голос звучит по-другому. — И это было правдой: Чезаре казался другим человеком.