|
.. Но они значат для нас не более, чем всякое другое сочетание букв. И мы вам уже не верим, когда вы кричите, что вам нужны мир, свобода и справедливость. Какая там свобода? Вы думаете только о своей карьере!» Я сказала, что сочувствую тем французским офицерам, которые в 1940 году предпочли забыть о своей карьере, а не о своих семьях. Родина — это куда больше семья, чем парламентская система. — Господи, неужели вы все это им сказали? — Да. Я произнесла целую речь. — И вы на самом деле так думаете? — Не совсем. Они постарались разрушить нашу веру до основания, даже веру в безверие. Я уже не могу верить ни во что большее, чем мой дом, ни во что более абстрактное, чем человек. — Любой человек? Она быстро отошла от него, ничего не ответив, и он понял, что она договорилась до слез. Десять лет назад он бросился бы за ней, но вместе с возрастом приходит невеселая рассудительность. Он следил, как она уходит от него по этой уродливой гостиной, заставленной изжелта-зелеными стульями, и раздумывал: «Дорогой» — это просто манера разговаривать, между нами четырнадцать лет разницы, а главное, Милли, — нельзя совершать поступки, которые могут возмутить ребенка или подорвать его веру, даже если ты ее не разделяешь». Он догнал Беатрису у самой двери и сказал: — Я прочитал о Джакарте во всех справочниках. Вам нельзя туда ехать. Это страшное место. — У меня нет выбора. Я пыталась остаться в секретариате. — Вам хотелось остаться? — Мы могли бы иногда встречаться в ресторанчике на углу и ходить в кино. — Какая унылая жизнь, — вы же сами так говорили. — Но вы бы делили ее со мной. — Я на четырнадцать лет старше вас, Беатриса. — Наплевать мне на эти четырнадцать лет. Я знаю, что вас тревожит. Дело не в возрасте, а в Милли. — Ей пора понять, что отец — тоже человек. — Она как-то сказала, что мне нельзя вас любить. — Нет, нужно. Я не могу любить вроде одностороннего движения транспорта. — Вам нелегко будет ей признаться. — Может, и вам через несколько лет нелегко будет со мной жить. Она сказала: — Дорогой вы мой, не надо об этом думать. Во второй раз вас не бросят. Когда они целовались, вошла Милли, помогая тащить какой-то старушке большую корзину с рукоделием. Вид у нее был самый праведный; она, верно, решила временно посвятить себя добрым делам. Старушка заметила их первая и крепко вцепилась Милли в руку. — Пойдем отсюда, детка, — сказала она. — Вот придумали, да еще у всех на виду! — Ничего, — сказала Милли. — Это мой папа. Звук ее голоса заставил их отодвинуться друг от друга. Старушка спросила: — А это ваша мама? — Нет. Его секретарша. — Отдайте мне мою корзинку, — с негодованием воскликнула старушка. — Ну вот, — сказала Беатриса. — Дело сделано. Уормолд пробормотал: — Мне очень неприятно, Милли... — Ах, ерунда, — заявила Милли, — пора ей узнать, что такое жизнь. — Да я не о ней. Я знаю, что ты не можешь считать это настоящим браком... — Я рада, что ты женишься. В Гаване я думала, что у вас просто роман. В конце концов разница тут небольшая, ведь вы оба люди женатые, но все же так приличнее. |
