— Не стыдись своей жены, — ответила она, — и этим отплатишь ей сторицей.

— Отплатить за все, Лиззи… На это уйдет целая жизнь, и ее будет мало…

— Так живи, Юджин! Живи ради меня! Живи, и ты увидишь, как я буду стараться, чтобы тебе не пришлось краснеть за свою жену.

— А по-моему, дорогая, — сказал он, пытаясь — и небезуспешно — вернуться к своему обычному шутливому тону, — по-моему, самое лучшее, что я могу сделать, это умереть.

— И оставить меня с разбитым сердцем?

— Что ты, что ты, дорогая! Разве это можно! Нет, я думал вот о чем: только из жалости ко мне — несчастному калеке, ты дорожишь мной, ты превозносишь, любишь меня.

— Да, люблю, видит бог, люблю!

— И видит бог, я ценю твою любовь! Но если мне суждено выжить, ты увидишь, какой я на самом-то деле.

— Я увижу, что на самом деле у моего мужа непочатый край сил и воли и он обратит все это себе на благо.

— Ну что ж, Лиззи, надеюсь, так оно и будет, — грустно, но все же с усмешкой проговорил Юджин. — Надеюсь… Но я недостаточно тщеславен, чтобы уверовать в это до конца. Да и откуда взяться тщеславию у человека, который загубил, растратил даром свою молодость! Смиренно надеюсь, но верить не смею. Совесть мне подсказывает, что, если я выживу, нас с тобой ждет глубокое разочарование, а следовательно, мне лучше умереть, моя дорогая.

Уходящая тень

— Ну, дорогая, скажи, теперь тебе хочется быть богатой?

— Как ты можешь задавать такие вопросы, Джон? Вот оно, мое богатство!

Это были чуть ли не первые слова, произнесенные около мирно спящей дочки-Беллы. Как вскоре выяснилось, дочка-Белла была на редкость смышленая девочка, но она почему-то питала острую неприязнь к бабушке, вследствие чего у нее начинались колики в желудке всякий раз, как эта величественная особа оказывала ей честь своим вниманием.

Что могло быть милее зрелища, когда Белла любовалась своей дочкой и, будто глядясь в зеркало, — но глядясь без всякого кокетства, видела на этом детском личике крошечные отражения собственных ямочек! Ее херувим-папаша однажды сказал Джону (сказал совершенно справедливо), что дочка сделала Беллу еще моложе, и он вспоминает дни, когда Белла носилась со своей любимой куклой и вечно тараторила с ней. Не было и не будет на свете другой такой дочки, которой говорили и напевали бы столько всякой милой чепухи, сколько говорила и напевала своей девочке Белла, и которую переодевали бы столько раз в сутки, сколько переодевала свою девочку Белла, и которую прятали бы за дверью и потом выскакивали с ней навстречу отцу, когда он возвращался домой. Короче говоря, не было и не будет на свете другой такой дочки, с которой столько всего проделывали бы, сколько проделывала с этой неутомимой девочкой ее богатая на выдумку, веселая, счастливая мать.

Этой неутомимой девочке пошел третий месяц, когда Белла стала подмечать, что чело мужа то и дело омрачает какая-то тяжелая дума. Присматриваясь к нему, она видела, как это облако сгущается, темнеет, и вскоре сама начала волноваться. Не раз ей приходилось будить его ночью, когда он бормотал во сне, и хотя бормотал он ее имя, она понимала, что ему не дает покоя бремя каких-то забот. И наконец Белла потребовала, чтобы он поделил с ней это бремя и половину его переложил на ее плечи.

— Джон! — весело сказала она, возвращаясь к их давнему разговору. — Ты же знаешь, как я надеюсь, что в серьезных делах на меня можно будет положиться. А ведь ты тревожишься, наверно, не по пустякам. С твоей стороны очень деликатно, что ты пытаешься скрыть от меня свои неприятности, но тебе это не удается, милый.