Миссис Боффин от души посмеялась сама над собой, но влажное поблескиванье в ее глазах обнаруживало, как еще далеко ей до полного излечения от таких опасных наклонностей.

— Уверяю вас, душенька, что в тот знаменательный день, — продолжал мистер Боффин, — в тот час, когда я, по всеобщему мнению, превзошел самого себя, — имеется в виду «мяу-мяу, говорит кошка, кря-кря, говорит утка, гав-гав, говорит собачка», — уверяю вас, душенька, что эти презрительные, суровые слова так огорчили мою старушку, что мне пришлось силой удерживать ее, не то она кинулась бы за вами вдогонку и, став на защиту своего старика, выдала бы меня с головой.

Миссис Боффин снова рассмеялась и в ее глазах снова что-то заблестело, и тут выяснилось, что не только соучастники мистера Боффина считали его выходку в тот вечер из ряда вон выходящей по язвительности, но и сам он был столь же высокого мнения о своем красноречии.

— Меня как-то сразу осенило, голубушка, — признался Белле мистер Боффин. — Когда Джон сказал, что он был бы счастлив добиться вашей взаимности и завладеть вашим сердцем, мне вдруг захотелось огорошить его, и я выпалил: «Добиться взаимности? Завладеть сердцем? Мяу-мяу, говорит кошка, кря-кря, говорит утка, гав-гав, говорит собачка». Как я до этого додумался, откуда это взялось, ума не приложу! Сам диву дался и чуть со смеху не лопнул, когда Джон уставился на меня во все глаза!

— Душенька моя, а второе, чего ты не поняла? — напомнила Белле миссис Боффин.

— Да-да! — воскликнула Белла, закрывая лицо руками. — Но этого я не понимаю и до конца дней своих не пойму! Как Джон мог полюбить такое недостойное существо и как вам, мистер и миссис Боффин, не жалко было трудов и сил, чтобы исправить меня, дрянную девчонку, да еще прочить ему в жены! Но все равно я благодарю вас за все, за все!

Теперь настала очередь Джона Гармона — Джона Гармона отныне и навсегда, ибо с Джоном Роксмитом покончено, — настала его очередь оправдываться перед Беллой (собственно, без всякой к тому нужды) и повторять снова и снова, что он обманывал ее так долго только потому, что она пленила его в их временном пристанище — в маленьком, скромном коттедже. Это повлекло за собой обмен нежностями и восторженными возгласами, в самый разгар которых было обнаружено, что Неутомимая с совершенно бессмысленным видом уставилась на грудь миссис Боффин, после чего ее провозгласили сверхъестественной умницей, заставили взмахнуть пухленьким кулачком (с немалыми трудами извлеченным из пеленок), и заявить во всеуслышание: «Я прекрасно разбираюсь в том, что здесь происходит, и моей почтенной матушке это известно».

Вслед за тем Джон Гармон спросил, не желает ли миссис Джон Гармон осмотреть свой дом? Дом оказался как игрушка — столько изящества, вкуса в каждой мелочи!

Процессия следовала из комнаты в комнату, причем Неутомимую, которая все еще таращила глаза, несла миссис Боффин, а мистер Боффин замыкал шествие. И на изящном туалетном столике в будуаре Беллы стояла шкатулка слоновой кости, полная таких драгоценностей, о которых она и мечтать не смела, а в верхнем этаже была детская, на самом деле переливающаяся всеми цветами радуги, хотя, как сказал Джон, им пришлось немало потрудиться, чтобы приготовить ее за такой короткий срок!

Когда осмотр дома был закопчен, прислужницы удалились с Неутомимой, и вскоре внизу стало слышно, как она кричит истошным голосом в своих радужных чертогах.

Белла покинула общество «джентльментлей», после чего крики немедленно прекратились, так как эта юная оливковая ветвь была символом мира в семье.

— Нодди, пойди-ка погляди! — сказала миссис Боффин мистеру Боффину. Ступая на цыпочках (как ему было приказано), мистер Боффин подошел к дверям детской, заглянул в щелку, и по лицу его разлилось чувство огромного удовлетворения, хотя там ничего не было видно, кроме Беллы, которая сидела на низеньком стульчике у камина и с задумчивой, счастливой улыбкой, прикрыв пушистыми ресницами глаза от яркого света, любовалась дочкой, лежавшей на ее прекрасных юных руках.