«Вандализм в доме. Жестоко избита девушка четырнадцати лет».

Ренди отпечатал это на «ксероксе» и разбросал листовки по всей школе, даже приколол на все доски объявлений и дверки вещевых шкафчиков, пока Гарри своим разъяренным голосом не приказал удалить их. «Не стоит привлекать к себе внимание».

— Больше никаких погромов, — наконец, Бадди высказал это Гарри.

— Ты желаешь, чтобы я озвучил это как команду, — ответил Гарри, низко поклонившись, будто актер со сцены. Гарри — актер… он лишь только претворялся, что прислушивается к другим. Бадди усвоил это прежде.

За обеденным столом сам Бадди тоже был актером, как, наверное, и его мать и сестра. Он делал вил, что стул напротив матери занят. На этом стуле никто не сидел, как и не было со стороны незанятого стула тарелки и столовых приборов. Однажды зайдя на кухню, Бадди увидел, как Ади накрывает на стол: ее глаза были мокрыми от слез, и он понял, почему. По старый привычке она разложила нож, вилку и ложку на отцовское место. На ее лице не скрывалась печаль, она старалась не смотреть Бадди в глаза.

— Хватит, — грубо произнес Бадди, — Он не стоит твоих слез.

Бадди ненавидел кухню еще и за то, что отец заявил тут, что уходит их жизни. Это было заявление, которое удивило его и как никогда шокировало, отчего внутри у него что-то щелкнуло, и вдруг прояснилось множество удивительных вещей, произошедших в их жизни. Неделями отец был как бы не с ними, где-то вдалеке, сидел за столом тихо и не вступал в обычные за их семейным ужином разговоры. Он часто опаздывал за стол, подскакивал в самую последнюю минуту, а если он и говорил, то тихо, иногда помногу раз извиняясь. Все это лишь немного удивляло Бадди. Пока отец не сделал то самое заявление. Он извинялся, хмурился, прочищал горло, его руки совершали беспорядочные движения, он касался тарелки, ножа, вилки, рюмки, в которую почти под самую кромку был налит «Шардене».

— Мы с матерью решили, что на какое-то время я перееду жить в другое место, — его голос был подавлен. Как Бадди выяснил позже, в этих словах содержалась некоторая неправда. Прежде всего, это было решение, принадлежащее лишь отцу — мать не решала тут ничего. К тому же это было не «на время». Он не собирался возвращаться.

— Ты уходишь к той женщине? — спросила Ади.

Что на самом деле ошеломило Бадди, так это то, что Ади знала о той женщине все. Он был шокирован настолько, что он не мог вспомнить позже, ответил ли отец на вопрос Ади или также был шокирован ее словами, повисшими в сознании Бадди позже — такими, как стирка или глажка белья, уборка или готовка, но хлестающими как кнут, и повторяющимися как эхо: «К той женщине…» К какой еще женщине?

— Смотрите, дети, мне жаль. Мне бы не хотелось, чтобы вы об этом узнали так, вот, вдруг. Это был не лучший способ вам об этом сообщить, — его глаза приклеились к тарелке, чтобы не встречаться глазами ни с кем из них. — Да, женщина. Я ухожу не к ней. Это не входило в мои планы. Так уж получилось.

Бадди осторожно взглянул на мать: «Как она это терпит?» Она сидела неподвижно, будто замерла перед фотообъективом. Ее руки ухватились за край стола. К еде она не прикоснулась. Она не смотрела ни на отца, ни на Ади, ни на него. Ее глаза были сфокусированы на чем-то невидимом, в далекой пустоте, будто в экстазе, на сцене… но она сама, ее тело существовало. Оно было тут — не где-то там, оно не отсутствовало, не исчезло, какими бы ужасными и не выносимыми не были б те слова.

— Бадди, Ади, я люблю вас обоих, — продолжал отец. — И вы оба это знаете. Мне не нужно об этом говорить.