— Ксо! — проворчал всегда спокойный Баттусай, тряся головой с жесткими короткими волосами. От них отделилось облачко пыли и полетело на сухую траву, как чужая душа.

Натабура решил, что он тоже грязный, и тоже стал отряхиваться. За этим занятием и застал их приглушенный окрик учителя Акинобу:

— Осторожно!..

На этот раз Натабура забыл, что вслед за иканобори всегда возникали арабуру в перьях, и пропустил их появление. Пришлось снова валиться в пыль, не поднимая глаз. Он ничего не видел до тех пор, пока в поле его зрения не вплыли конские копыта, подкованные железом — это было до сих пор в диковинку, так как в его стране никто никогда не слышал, что на лошадей можно надевать железные сандалии. Земля тряслась, как в лихорадке, — слышно было на расстоянии трех полетов стрелы. Натабура покосился влево: учитель Акинобу тоже стоял на коленях, опустив голову, и только по едва заметному напряжению рук, сжимающих посох, можно было догадаться, что он готов вскочить и действовать. Лишь бы Афра не сунулся, успел подумать Натабура, лишь бы не сунулся, хотя последнее время терпеливо учил его прятаться в ближайших кустах при любом лошадином топоте. За Афра он боялся больше всего.

— Эй, ты! — раздался окрик на том языке, который теперь назывался японским и из которого он толком не понимал больше двух слов из пяти. — Встань!

— Да, таратиси кими… — произнес он фразу, которую было положено говорить в таких случаях, и поднялся. За спиной привычно шевельнулся голубой кусанаги — мол, я готов, я здесь, я жду, и нет меня лучше в таких делах. Да и годзука сделался теплым, сообщая тем самым, если что, тут же окажусь в твоей руке. Спасибо, друзья, думал он, спасибо.

Поговаривали, что у арабуру было какое-то странное оружие — мшаго: то ли огненные катана, то ли длинные-длинные пики, которыми они косили народ. Не то чтобы Натабура особо боялся, а просто остерегался, полагая, что вначале надо выяснить обстановку.

Было их пятеро, и все на одно лицо: сплюснутый лоб, дынеобразные затылки и подпиленные зубы. Натабура еще не научился различать арабуру. Двое господ — у одного красные перья в головном уборе, у другого — синие, а без перьев — трое слуг, которых почему-то называли корзинщиками и которые везли оружие: нагинаты, какие-то древние прямые мечи и еще что-то притороченное в мешках. Совсем обнаглели. Ничего не боятся. Натабуре стало горько оттого, что неизвестно кто разъезжает по дорогам его страны и чувствует себя хозяином.

— Что у тебя на груди, титлак?

Натабура забыл, что годзука свесился на шнурке. Но даже по новым законам ножи не возбранялись. Так какого демона, спрашивается?! Он подавил в себе гнев, — чтобы даже глаза не выдали. Он умел это делать — давным-давно, еще с незапамятных времен, и никогда не суетился при виде врага. Выдержке его обучал учитель Акинобу. Выдержка стала привычкой — настолько старой, что он и не помнил, когда приобрел ее.

— Нож, таратиси кими, — Натабура с поклоном вытащил годзуку, держа его так, чтобы не было видно, что он плачет зеленоватым ядом каппа.

Арабуру, который был ближе, из презрения даже не наклонился. Его узкое, горбоносое лицо, делавшее его похожим в профиль на попугая, брезгливо сморщилось:

— Дикари!

— Почему? — вяло спросил второй арабуру, откровенно скучая.

Был он старше первого, царственно толст и страдал от жары, обмахиваясь круглым железным веером с изображением оммёдо.

— Потому что нож костяной.

— Чего-о-о?..

— Нож, говорю, костяной. Уййй!!! — и хлопнул себя по затылку.

Старший внимательно посмотрел на Натабуру.

— Не-е-е-т, не скажи, он ученый!

Их лица, как и лоснящиеся от пота тела, были покрыты непонятным орнаментом.