— Кими мо, ками дзо!.. — только и произнес Натабура, едва не поперхнувшись. Он узнал головы знатных самураев. Кажется, даже субэоса провинции Муцу, с которым был лично знаком. — Это из-под Цуяма. Там было последнее сражение.

— Точно, из-под Цуяма, — поддакнул Язаки, чтобы оправдать свой поступок. — Их никто не обмыл!

Учитель Акинобу скорбно промолчал, а Баттусай, беря у Натабуры фляжку, с удивлением воскликнул:

— А чего они такие маленькие? — и хмыкнул, выражая удивление: как это такие знатные люди дались арабуру?

И так было ясно, что самураи бессильны против пришельцев. Не для того ли их вызвал в столицу капитан Го-Данго, чтобы прояснить данный вопрос? И еще кое-что, о чем можно было легко догадаться по обстановке в стране. Должно быть, он готовил заговор. Должно быть, у него есть план. В этом плане для них, несомненно, отведено место.

— Они их коптили, — высказал предположение обескураженный Натабура. — Оро?!

— Нет, вымачивают в соляном растворе, а потом сушат, потом снова вымачивают и снова сушат, — объяснил учитель Акинобу. — Если бы коптили, были бы черными. Мы такое с тобой видели в южной стране Тау. Помнишь?

— Помню, — ответил Натабура.

Тогда он был совсем маленьким и носил мамориготана, которым и мухи невозможно было обидеть. Они едва унесли ноги от местных охотников, которых учитель Акинобу устрашил, зарубив троих с такой скоростью, что остальные ничего не успели сообразить, ибо не имели понятия о настоящем катана и искусстве владения им. Зато потом ядовитые стрелы посыпались дождем.

— А здесь что? — Язаки с опаской стал развязывать другую сумку.

Из нее выпала связка сушеных крыс, пересыпанных черным перцем и красными травами — обычная еда арабуру.

— Куриное дерьмо!

Уж на что, казалось, Язаки голоден и всеяден, но и он не мог жрать подобную гадость. Взял да выкинул крыс в горькую полынь, чтобы Афра не соблазнился. Однако Афра не дурак — уже тыкался носом в следующие сумки, в которых, к счастью, оказался рис с овощами и маринованная в уксусе курица. Язаки тут же набил себе еду за обе щеки и, схватив две горсти риса, отступил в сторону. Учитель Акинобу посмотрел на него, как на безумного, а Натабура прочел в его взгляде презрение, хотя знал, что учитель по-своему любит Язаки.

— Головы надо похоронить, — высказал общее мнение Акинобу, которое заключалось еще и в том, что нельзя отдавать останки собратьев на поругание.

Пока вырыли яму в склоне лощины, пока закапывали головы, пока прочитали молитву и сосредоточенно помолчали, другой стороной поля пролетел иканобори. На него даже никто не взглянул — не из-за гордости, а из-за презрения. Но заторопились и, как только скороговоркой произнесли: «Наму Амида буцу!», побежали дальше: вдоль сухой лощины, по краю которой росли редкие акации и которая огибала поле, превратившееся в безжизненную пустыню не только потому, что была засуха, а еще и потому, что несмотря на указания новых властей, крестьяне так и не научились выращивать опунцию для производства конишели.

Бедный Язаки едва передвигался с набитым брюхом, однако жадность не позволяла ему бросить еду. Он тащился, как всегда, стеная и охая. Вдруг замолк. Натабура невольно оглянулся. Язаки лежал ниц, разбросав вокруг себя сумки, а в запада приближался, поводя мордой из стороны в сторону, иканобори.

* * *

Хонки сидели под мостом, да еще и в дыре, и жалобно хныкали:

— Вы нас не выдадите? Не выдадите?!

— А чего вы здесь делаете? — вступил в переговоры дипломатичный Баттусай.

Его рябая морда как нельзя лучше подходила для этого дела, потому что была как никогда серьезна и многообещающая — она сулила покой и радость для всего земного, в том числе и для хонки.