— Зачем же ты бежал в театры? Ехал бы домой спать.

— Да ведь ты тащил, говорил, что вот такая и такая диковинка, нельзя быть в Париже и не видать ее…

— А ты мог не соглашаться и ехать домой.

— Да ведь с выставки-то пока до дому доедешь, да шестьдесят три ступени в свою комнату отмеряешь, так, смотришь, и разгулялся, сна у тебя как будто и не бывало. Да и в театре… Сидишь и смотришь, а что смотришь — разбери! Только разве какая-нибудь актриса ногу поднимет, так поймешь, в чем дело.

— Врешь, врешь, — остановил жирного человека усач. — В театрах я тебе обстоятельно переводил, что говорилось на сцене.

— Собачья жизнь, собачья! — повторил жирный человек и, кивнув на пустую бутылку рейнвейна, сказал усачу: — Видишь, усохла. Вели, чтоб новую изобразили. А то терпеть не могу перед пустопорожней посудой сидеть.

Русские люди

Николай Иванович подсел ближе к жирному человеку и его спутнику, усачу, и, сказав: «Очень приятно за границей с русскими людьми встретиться», отрекомендовался и отрекомендовал жену.

— Коммерции советник и кавалер Бездоннов, — произнес в свою очередь жирный человек и, указывая на усача, прибавил: — А это вот господин переводчик и наш собственный адъютант.

— Граф Дмитрий Калинский, — назвался усач и, кивнув в свою очередь на жирного человека, сказал: — Взялся вот эту глыбу свозить в Париж на выставку и отцивилизовать, но цивилизации он у меня не поддался.

— Это что устриц-то жареных не ел? Так ты бы еще захотел, чтоб я лягушек маринованных глотал! — отвечал жирный человек.

— Выставку ругаешь!

— Не ругаю, а говорю, что не стоило из-за этого семи верст киселя есть ехать. Только-то и любопытно, что в поднебесье на Эйфелевой башне мы выпили и закусили, а остальное все видели и в Москве, на нашей Всероссийской выставке. Одно, что не в таком большом размере, так размер-то меня и раздражал. Ходишь, ходишь по какому-нибудь отделу, смотришь, смотришь на все одно и то же, даже плюнешь. Провалитесь вы совсем с вашими кожами или бархатами! Ведь все одно и то же, что у Ивана, что у Степана, что у Сидора, так зачем же целый огород витрин-то выставлять!

— Вот какой странный человек, — кивнул на жирного человека усач. — И все так. В Париже хлеб отличный, а он вдруг о московских калачах стосковался.

— Не странный, а самобытный. Я, брат, славянофил.

— Скажите, пожалуйста, земляк, где бы нам в Париже остановиться? — спросил жирного человека Николай Иванович. — Хотелось бы, чтоб у станции сесть на извозчика и сказать: пошел туда-то. Вы где останавливались?

— Не знаю, милостивый государь, не знаю. Никаких я улиц там не знаю. Это все он, адъютант мой.

— Останавливайтесь там, где впустят, — проговорил усач. — Как гостиница с свободными номерами попадется, так и останавливайтесь. Мы десять улиц околесили, пока нашли себе помещение. Занято, занято и занято.

— Глаша, слышишь? Вот происшествие-то! — отнесся Николай Иванович к жене. — По всему городу придется комнату искать. Беда!.. — покрутил он головой.