— Что ты о нем скажешь? — спросил Витт, когда они с Каролиной остались с глазу на глаз.

— Весьма-а, — протянула женщина и, спохватившись, добавила: — Весьма опасен. Умен. Осторожен. И многое знает.

Витт кивнул. Он доверял ее интуиции.

— Я того же мнения. С ним будет трудно.

На губах госпожи Собаньской расплылась дразнящая улыбка.

— Всякого можно на чем-нибудь поймать. Граф — человек с двойным дном. Под всеми его деловыми качествами он мягок и честен. Такие люди часто совершают промахи. Из самых лучших побуждений.

— Каролина, душа моя, — взмолился Витт. — Ты должна стать к нему поближе. Я же видел, как он на тебя смотрел! Немного сведений из его частной жизни нам не повредит.

Оба не имели ни малейшего понятия, что в этот самый момент на дороге у балки наместник совершает искомый промах.

Казначеев и Фабр нагнали его карету верхом. В первую минуту граф подумал, что Витт послал ему сопровождение. Но, выглянув в окно и узнав скачущих, вскрикнул и застучал кулаком в стену, требуя остановиться. Несколько мгновений все трое не могли сказать ни слова. Потом Казначеев заревел, как младенец. Фабр затараторил, силясь втиснуть в несколько фраз все пережитое. А граф схватил обоих за руки и втянул в экипаж.

— Я вас обыскался! — воскликнул он с такой досадой, словно сослуживцы были виноваты, что их загнали в поселения. — Черт дери! Вы, оказывается, здесь. И что прикажите делать?

Вопрос не требовал ответа. Из линий увольнения не бывает.

— Батюшка, Михаил Семенович, — возопил Казначеев, порываясь прямо в карете встать на колени. — Христом Богом молим. Сдохнем мы тут! Не выдавайте!

Как бы Фабру не было стыдно за друга, он почел долгом от себя добавить:

— Истинная правда. — И перекрестился. Почему-то справа налево, хоть и был католиком.

Несчастный вид и странные манеры товарищей произвели на Воронцова тяжелое впечатление. Прав Шурка, здесь из дворян холопов делают.

— Оставайтесь, — отрывисто бросил он. — Скоро выедем из поселений. Я вас спрячу.

Глава 4

Неприятности

Кишинев.

В субботу утром генерал Сабанеев въехал в Кишинев и не узнал города. Из тихого провинциального убожества он вдруг превратился в караван-сарай. Вместо двенадцати тысяч теснилось до пятидесяти. А вокруг, сколько хватало глаз, табором раскинулись кибитки, телеги, палатки и цветные шатры. Беженцы из Греции, Молдавии и Валахии запрудили Бессарабию шумной, многоводной рекой. Они галдели, требовали еды, места для житья, защиты от турок. Несчастный наместник Инзов не знал, что с ними делать.

Сабанеев велел править к дому генерал-губернатора.

— Ну, Иван Никитич, у тебя прямо вавилонское столпотворение! — заявил гость, всходя на крыльцо. — Мне в Тирасполе, благодарение Богу, такое пока не снилось.

— Да уж, есть за что Господа славить! — Инзов обнял товарища. — Никогда не думал, что на старости лет попаду в переплет. Черт их разбери, откуда столько понаехало на мою голову!

Хозяин кликнул экономке, чтобы подавала обед, да велел звать из-под ареста «куконаша Пушку», который сидел без сапог. Он, вишь ты, ездил на днях верхом по городу, увидел в одном окошке прелестный девичий профиль и с криком:

— Ба, ба, ба!!! — направил коня на ступени дома.

Девица, не донеся ложку до рта, упала в обморок. Родители подали жалобу. Инзов запер ссыльного дома, отобрав у него обувь.

Нынче около полудня старик навестил арестанта.