– Это сын цыганки, – говорили женщины. – Он каждый день учится убивать. Змея – всегда змея, а цыган – цыган до могилы.

В том флигеле дворца, который специально избрала Кэт для своих посещений, не было ни убийств коз, ни пения песен, не раздавалось звуков музыкальных инструментов. Тут, забытая магараджей, составлявшая предмет насмешек девушек-прислужниц Ситабхаи, жила мать магараджа Кунвара. Ситабхаи отняла у нее – колдовством, известным цыганкам, как говорили ее приверженцы, красотой и опытностью в любви, как воспевали в другом флигеле дворца – все почести и уважение, положенные ей как государыне-матери. Там, где прежде были десятки прислужниц, остались десятки пустых комнат. Женщины, оставшиеся с падшей государыней, казались беспомощными и безобразными. Сама она, по восточным взглядам, была уже пожилая женщина, то есть старше двадцати пяти лет, и никогда не отличалась особенной красотой.

Глаза ее потускнели от слез, а ум был полон предрассудков, дневных и ночных страхов и неопределенных ужасов – следствие одиночества, заставлявшего ее дрожать при звуке шагов. В годы своего процветания она привыкла душиться, надевать свои драгоценности и с заплетенными в косу волосами ожидать прихода магараджи. Она по-прежнему требовала, чтобы ей подавали ее драгоценные уборы, одевалась, как прежде, и ждала посреди почтительного молчания своих приближенных, пока ночь не уступала места заре, а заря не обнаруживала морщин на ее щеках. Кэт видела одно такое ночное бдение и, может быть, не сумела сдержать удивления, выразившегося в ее глазах, потому что государыня-мать, сняв уборы, застенчиво приласкалась к Кэт и просила молодую девушку не смеяться над ней.

– Вы не понимаете, мисс Кэт, – умоляюще проговорила она. – У вас в стране свои обычаи, у нас свои; но все же вы женщина и поймете.

– Но ведь вы знаете, что никто не придет, – нежно сказала Кэт.

– Да, знаю, но – нет, вы не женщина, а волшебница, явившаяся из-за моря, чтобы помочь мне.

Тут Кэт снова была сбита с толку. За исключением слов, переданных ей магараджей Кунваром, государыня-мать никогда не упоминала об опасности, угрожавшей жизни ее сына. Много раз пробовала Кэт навести разговор на эту тему, услышать хоть намек на характер заговора.

– Я ничего не знаю, – отвечала мать ребенка. – Тут, за завесой, никто ничего не знает. Мисс Кэт, если бы мои прислужницы лежали мертвыми, вон там на солнце, в полдень, – она показала из окошка вниз на мощеную дорожку, – я ничего не должна была бы знать. Я ничего не знаю из того, что сказала, но ведь позволено же, – она понизила голос до шепота, – позволено же матери просить другую женщину смотреть за ее сыном. Он теперь настолько вырос, что считает себя взрослым, и ходит далеко, и так молод, что не подозревает, что на свете существует зло. Аи! И он так умен, что знает в тысячу раз больше меня; он говорит по-английски, как англичанин. Как могу я следить за ним при моих малых познаниях и моей очень большой любви? Я говорю вам: будьте добры к моему сыну. Это я могу сказать вслух и даже написать на стене, если нужно. В этом нет ничего дурного. Но, видите, если бы я сказала больше, цемент между камнями подо мной раздвинулся бы, чтобы поглотить мои слова, и ветер разнес бы их по деревням. Я здесь чужая – из Кулу, за тысячи тысяч миль отсюда. Меня принесли сюда на носилках, чтобы выдать замуж – несли в темноте целый месяц, и, не скажи мне некоторые из моих женщин, я не знала бы, с какой стороны дует ветер из Кулу. Что может сделать чужая корова в хлеву? Боги свидетели.

– А! Но скажите мне, что вы думаете?

– Я ничего не думаю, – угрюмо сказала она.