– Надеюсь, моя скромная помощь смягчит твой гнев, и ты простишь меня, – молвил он смиренно.

Уж так устроено было сердце Цветанки, что ненависть не жила в нём долго, хоть и тлела ещё память о жестоком набеге, унёсшем жизни многих селян. Впрочем, прощение воровка-оборотень предпочла ещё попридержать, а потому лишь скорчила оскорблённо-высокомерную мину в ответ Ойхерду – чтоб не обольщался и не расслаблялся.

Гружёный обоз прибыл в Зайково ночью, и его встречали в почти полном молчании. Трепетали рыжие языки пламени светочей, и из мертвенного тумана выступали светлыми пятнами лица... У мужчин и женщин, у детей и стариков были одинаковые, тревожно-алчущие очи, мерцавшие в глубокой тени глазниц, и даже всякое повидавшей Цветанке стало не по себе, словно она попала в какое-то царство восставших покойников. Мужики-возницы устало слезали с телег, и на грудь им с молчаливым исступлением бросались жёны, словно встречая их с войны. Никто не лил слёз, не кричал, не улыбался – деревню накрыла бездонная тьма, глухая, немая и мёртвая.

– И вправду снедь достал, кормилец, – сказал рослый и могутный бородач.

Его кучерявая темноволосая голова сидела на поистине бычьей шее, а от хлопка его ручищи-лопаты по плечу Цветанка чуть не присела.

– Здравия тебе, благодетель, – послышались голоса из тумана.

Люди подходили, кланялись – кто молча, пронзая Цветанку печальной тьмой глаз, кто бормотал невнятные слова благодарности. А дюжий бородач – по всему видно, староста – сказал:

– Даже не знаем, как отплатить за твоё добро. Вот, возьми хоть, что ли, Млиницу в жёны. Осиротела она, всю семью её супостаты погубили, но бабёнка хорошая, тебе по нраву будет. И собою пригожая, и хозяюшка умелая.

С этими словами он подтолкнул вперёд молодую женщину, закутанную в чёрный платок. Взглянув в её лицо, застывшее отрешённо-горестной маской, Цветанка узнала в ней бедняжку, спасённую ею от насильников. Ошарашенная таким «подарком», воровка начала отнекиваться и отшучиваться, а Млиница стояла, будто жертвенный барашек, прижав скрещенные руки к груди и блуждая несчастным, опустошённым взором в небесной черноте.

– Бери, бери, – уговаривали Цветанку. – Не пожалеешь...

Слово за слово, нога за ногу, шаг за шагом – воровка сама не заметила, как оказалась в тихой, чисто убранной избе молодой вдовы, а следом мужики вкатили бочку мёда с обоза и несколько мешков с зерном – в качестве приданого. Поскребли соседи по своим сусекам и худо-бедно наскребли угощений на свадебный стол; Млиницу обрядили в красный платок вместо чёрного, и каждый гость выпил по чарочке мёда за счастье «молодожёнов». Шумных гуляний устраивать не стали: ещё реяли пепельные крылья беды над крышами, и в доме теперь уже бывшей вдовы витал едва приметный полынный дух скорби. Все разошлись по избам спать, и Цветанка с новой супругой остались наедине за столом. Взяв Млиницу за подбородок, воровка заглянула в её глаза, подёрнутые льдистой глазурью боли.

– Глянь-ка на меня, голубка. Признаёшь хоть?

Длинные ресницы Млиницы дрогнули, остекленелый взгляд оживился проблеском узнавания.

– Спаситель мой, – сорвался с её губ усталый шёпот.

В пылу драки Цветанка не особенно разглядела её – не до того было, а сейчас присмотрелась. Правду сказал тот здоровенный мужик: Млиница оказалась и в самом деле весьма миловидной.