Эвелин попыталась успокоить сестру, но Дженнифер не хотела, чтобы ее прерывали.

— Знаешь, что для меня было тяжелее всего? Не то, что он женат. Хуже всего мне было тогда, когда пришлось рассказать обо всем тебе. Мне казалось, что я этого не вынесу. — Она коснулась шрама на своем запястье. — Вот почему я это сделала. Я поняла, что не смогу посмотреть тебе в глаза. Что ты будешь разочарована во мне. И никогда не сможешь меня понять.

Неужели это говорит ее сестра? Ведь Эвелин ни разу в жизни не осудила Дженнифер, она всегда пыталась помочь младшей сестре.

— Понимаешь, — продолжала Дженнифер, словно отвечая на мысленные возражения сестры, — ты никогда не была злой со мной. Просто после того, как ушел папа, ты учила меня быть сильной, чтобы никто не мог разбить мое сердце. Разве ты смогла бы понять, почему я оказалась такой дурой?

У Эвелин потекли слезы, вызванные безжалостным портретом, нарисованным Дженнифер. Она сказала ужасную правду.

Хотя она всегда поддерживала и утешала сестру, но никогда не понимала ее. Она самонадеянно считала себя сильной женщиной. Была самодовольной и вечно правой.

Какая глупая шутка! Эвелин действительно никогда не понимала, какой властью может обладать страсть, как заглушает она голос разума. Не представляла себе, как загораешься, когда тебя касается любимый мужчина и когда ты касаешься его…

До сегодняшнего дня.

Слезы заливали лицо Эвелин. Теперь она это знает. Теперь, как ее мать и сестра, она тоже полюбила. И, продолжая семейную традицию, полюбила неразумно, безнадежно. И совершенно неуправляемо. К тому же человека, похожего на ее отца. Волевого бизнесмена, который никогда не сможет по-настоящему полюбить ее. Они оба, ее отец и Квентин Блейн, любят власть и успех гораздо больше, чем могли бы полюбить женщину.

И тем не менее Эвелин понимала, что, даже если Квентин предложит ей одну-единственную ночь, она согласится. Не потому, что это разумно или необходимо, а просто ради неповторимого мгновения счастья. Потому что ее тело этого требовало.

Когда-нибудь она расскажет об этом сестре и признается, что была не права. Но не теперь. Достаточно и того, что ей хватило мужества признаться в этом самой себе.

Эвелин наклонилась и поцеловала Дженнифер.

— Прости меня, — сказала она. — Я вела себя глупо.

— Нет, — покачала головой Дженнифер и обняла Эвелин за шею. — Ты самая лучшая на свете старшая сестра.

Эвелин прижала ее к себе, понимая, что на душе у нее появилась новая рана. Рана, с которой придется жить всю оставшуюся жизнь.

Она едва расслышала, как в замке повернулся ключ. Дверь открылась. Квентин поддерживал Конни под локоть, и на этот раз такая забота была нужна Конни по-настоящему: она казалась измученной и подавленной.

Наспех вытерев слезы и откашлявшись, Эвелин весело сказала:

— Привет! — Она обняла Конни. — Давай, я провожу тебя в твою комнату. Квентин, я…

Но закончить не успела. Зазвонил телефон, и Квентин поспешил снять трубку. Эвелин ждала, пока он закончит разговор, а Конни недовольно фыркнула:

— Вечно эти его дела. — Она опять злилась.

Когда Эвелин подошла и протянула руку, чтобы помочь ей дойти до спальни, Конни сердито оттолкнула ее.

— Я хочу побыть одна, — опираясь о стену, заявила она. — Приходи потом, ладно? — сказала Конни и вышла.

Эвелин решила, что Конни чересчур нервничает, но, вспомнив странные вопросы сестры, негромко, чтобы не услышал Квентин, спросила:

— Дженнифер, что происходит с Конни?

— Не знаю.