Мне понравился этот ответ. Кажется, нам обоим он понравился.

– А, наверное, твой отец не знает, вот ты и решила, что я тоже?

– Бред! – воскликнула она, сразу же догадавшись, почему я это спросил. – Совсем не поэтому, мистер. Я тебе уже объяснила.

– И все-таки почему?

Насмешливая улыбка вдруг исчезла с ее лица.

– Я знаю тебя, Сэми, вот почему. Я сейчас смотрю на тебя, и мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь. И вот еще что: раз уж мы коснулись этой темы, и говорю я…

Куда она клонит?

– …Я хочу знать тебя и дальше. Если вкратце.

Я снова посмотрел на нее; я по-прежнему не вполне понимал, что все это значит.

Только не давай мне надежду, Миранда, прошу.

Я даже не хотел поднимать с ней этот вопрос, потому что не хотел надеяться зазря.

Официант принес нам две чашки.

– Американо, – сказала Миранда, вернувшись к игривому тону, которым говорила чуть ранее, – создан для тех, кто хочет выпить эспрессо, но любит кофе по-американски. Или для тех, кто просто хочет эспрессо, которое длится долго…

– Вернись к тому, о чем ты говорила до этого, – прервал ее я.

– А что я говорила? – Она дразнила меня. – Что знала тебя всю жизнь? Или что хочу знать тебя и дальше? Это, кстати, парные утверждения.

Когда мы переступили черту? В поезде, в такси, в квартире ее отца, на кухне, в гостиной, у Виллы Альбани, когда мы говорили о мисс Маргутта или проходили мимо моего старого дома? И почему мне казалось, что эта девушка все время сбивает меня с курса, хотя часть меня знала, что вовсе она этого не делает?

Она, вероятно, понимала, что я чувствую; наверное, это понял бы и ребенок. Но когда проснулись ее собственные чувства? Несколько прихотливых минут назад, отчего могут мгновенно увянуть, едва я приму их за чистую монету? А потом меня снова поразила та мысль: много лет назад в доме, находившемся меньше чем в трех кварталах отсюда, я читал византийских ученых, погрузившись в мир доисламского Константинополя, а сперматозоид, который однажды стал Мирандой, еще даже не вышел из семенников ее отца. Я уставился на нее. Она улыбнулась вымученной, неуверенной в себе улыбкой, которая не сочеталась с бойкой, своенравной, непреклонной девушкой, знавшей все об американо. Я мог бы спросить ее: «В чем дело?» – но удержался. Наступило неловкое молчание, после чего она лишь слегка покачала головой, как будто бы возражая самой себе и отгоняя глупую мысль, которую решила мне не поверять. Я заметил за ней этот жест еще тогда, когда она села напротив меня в поезде. Теперь она опустила взгляд в свою чашку с кофе. Ее молчание меня тревожило.

Мы пристально смотрели друг на друга, но ни я, ни она ничего не говорили. Я знал: если произнесу еще хоть слово, чары рассеются, – а потому мы молчали и глядели, молчали и глядели, словно бы и она тоже не хотела развеивать чары. Я порывался спросить: «Что ты делаешь в моей жизни? Неужели такие молодые и красивые люди существуют в самом деле? В реальной жизни, а не в фильмах и журналах?»

И вдруг через мой мозг пронесся древнегреческий глагол ὀψίζω, «опсизо». Я попытался сдержаться и не говорить об этом, но не сумел. Я объяснил Миранде, что «опсизо» означает «опоздать на пир» – прийти перед самым его окончанием или пировать сегодня с грузом всех понапрасну потраченных прошлых лет.

– И что ты хочешь этим сказать?

– Ничего.

– Вот именно.

Она толкнула меня локтем, как бы говоря: «Даже не думай об этом!» Потом показала на женщину, которая сидела одна за столиком:

– Она с тебя глаз не сводит.