Кондуктор пожелал ей хорошего дня.

– Anche a Lei, – пробормотала она. И вам того же. А потом, повернувшись к собаке: – И прекрати привлекать к себе внимание!

Тут зазвонил мой телефон. Я испытывал искушение встать и ответить на звонок в тамбуре, но решил остаться на месте. Собака, которую потревожил звонок, теперь вопросительно смотрела на меня, вытаращив глаза и будто спрашивая: «И ты теперь за телефон?» «Сын», – одними губами сказал я попутчице, которая мне улыбнулась, а потом, не спрашивая, воспользовалась внезапным перерывом в нашей беседе и, жестом показав, что идет в туалет, протянула мне поводок и прошептала: «Проблем с ней не будет».

Я посмотрел на нее, когда она встала, и впервые понял, что, несмотря на грубость своего образа, она не так уж небрежно одета, как мне показалось сначала, и что стоя она выглядит еще более привлекательной. Заметил ли я это раньше и отмахнулся от этой мысли? Или совсем уже ослеп? Мне было бы бесконечно приятно, если бы сын увидел, как я выхожу из поезда в ее компании. Я знал, что по дороге к «У Армандо» мы будем о ней говорить. Я мог даже предсказать, как он начнет разговор: «Ну-ка расскажи мне о той девушке модельного вида, с которой ты трепался на “Термини”…»

Но как раз когда я представлял себе его реакцию, телефонный звонок изменил все. Сын звонил сказать, что не сможет встретиться со мной сегодня. Я жалобно выдохнул: «Почему?» Он заменял заболевшего пианиста, и ему предстояло сегодня же сыграть концерт в Неаполе. Когда он вернется? Он сказал, что завтра. Я был очень рад слышать его голос. И что же он играет? Моцарта, только Моцарта. Между тем моя попутчица вернулась из туалета и молча снова села напротив меня, наклонившись вперед и показывая тем самым, что собирается продолжить разговор после того, как я повешу трубку. Я смотрел на нее пристальнее, чем на протяжении всей нашей поездки, – отчасти потому, что был занят телефонным разговором, что делало мой взгляд слегка рассеянным, бесхитростным, блуждающим, – но еще и потому, что это позволяло мне продолжать смотреть в ее глаза, которые привыкли к тому, что на них смотрят, которым нравилось, что на них смотрят, и которые могли никогда не догадаться: если я и нашел в себе смелость в тот миг глядеть на нее столь же пылко, как она сама, так это потому, что я начал лелеять мысль, что в ее глазах мои столь же прекрасны.

Определенно фантазия пожилого мужчины.

В разговоре с сыном возникла заминка.

– Но я так рассчитывал на длинную прогулку в твоей компании. Потому и поехал ранним поездом. Я приехал ради тебя, а не из-за этой несчастной лекции.

Я был расстроен, а еще знал, что моя попутчица меня слушает, и, пожалуй, переигрывал ради нее. Потом я понял, что мое нытье зашло слишком далеко, и осекся:

– Но я понимаю. Правда понимаю.

Девушка, сидевшая наискосок от меня, посмотрела на меня с беспокойством. Потом пожала плечами – но не выражая этим равнодушие к происходящему между мною и моим сыном, а говоря мне (во всяком случае, я так подумал), чтобы я оставил бедного мальчика в покое: не заставляйте его чувствовать себя виноватым. Вдобавок она сделала жест левой рукой, означавший: бросьте, забудьте об этом.

– Тогда до завтра? – спросил я. – Ты заедешь за мной в отель?

Днем, ответил он, часика в четыре?

– Часика в четыре, – сказал я.

– Вигилии, – сказал он.

– Вигилии, – ответил я.