За этим занятием и застал нас Валера Жмаев, один из троих оперативных дежурных в нашем райотделе.

– Слава богу, что хоть вы здесь! – вскричал он, простирая к нам длани.

– Что стряслось, Валерьян? – Леша болтал ногами и спрыгивать со стола не собирался, очевидно, до утра.

– Не пили? – глядя в наши красные глаза, спросил Жмаев. Казалось, от нашего ответа зависело будущее российской милиции.

Нет, от нашего ответа зависела жизнь маленькой десятилетней девочки. Недоделанный отчим заперся с ней в квартире, а если верить плачущей маме, что босиком прибежала к Жмаеву, у того не все в порядке с головой. Зато у него все в порядке с обрезом ружья двенадцатого калибра. И еще, оказывается, после поллитра самогона он пообещал с девочкой расправиться. Причина банальна. Она, девочка, ведь ему не родная.

Дом был в пяти минутах ходьбы, опергруппа – на выезде, поэтому бронежилеты мы надевали уже на бегу. Их заставил взять Жмаев. Особо не раздумывая, я подчинился и достал из-под стола свою «Кору», в которой частенько прогуливался по окружающей территории.

Когда мы стояли перед дверью, цыкая на тонко подвывавшую супругу безумца, в моей голове возник один вопрос: «Где сейчас в квартире находится маленькая десятилетняя девочка?» Вопрос не праздный, если учесть тот факт, что при сложившихся обстоятельствах без насилия над личностью отчима нам не обойтись, а в панельных домах пули калибром девять миллиметров имеют обыкновение делать по два-три рикошета, а дробь из обреза разлетается во все стороны.

Дверь вылетела с одного удара…

Уже вбегая в коридор квартиры, пытаясь рассмотреть сквозь пыль известки от поврежденного косяка отчима и девочку, я понял, что опоздал. У меня нет времени для принятия решения, как нет времени даже для необдуманного поступка. Мне в грудь смотрели, чернея пустотой, два расположенных рядом отверстия. Последнее, что я запомнил, были едва различимые стружки на свежих срезах стволов двенадцатого калибра…

Страшный удар сзади одновременно с грохотом выстрелов заставил меня рухнуть на живот и в кровь разбить подбородок…

Кабанья картечь, в клочья разорвав на Лешке бронежилет, отбросила его к стене. Как кукла с разведенными в стороны руками, он медленно опускался на пол…

В какие-то доли секунды я догадался, что Гольцов сориентировался во времени быстрее меня. Он сбил меня с ног, чтобы дробь ушла мимо…

Понимал ли в тот момент Лешка, что если выстрел не попадает в меня, то тот же самый выстрел он примет на себя?

«Нет, – отмахивался он потом, – ничего я не понимал. Автомат сработал. Отвяжись».

Но это потом. А сейчас, захлебываясь кровью и задыхаясь, непослушной рукой Лешка пытался разлепить на бронежилете липучки.

Не в силах даже закричать от ярости, чувствуя, как моя голова разрывается от боли, я вскочил на ноги. Пьяный ублюдок продолжал держать в руке дымящийся обрез. Сколько было выстрелов? Два? Один? Я не считал, потому что для меня не было разницы.

Когда отчим упал на стену и стал растирать по обоям собственную кровь, я кинулся к Гольцову. Лешка улыбался, что-то шепча мне окровавленными губами.

– Что? Лешка, потерпи, дорогой!.. Я знаю, что больно…

Я сорвал с его плеч бронежилет и подложил под голову свой свитер. Картечь не тронула его тела. Лешка задыхался от страшного по силе динамического удара. Он продолжал что-то бормотать. Я видел, как от напряжения вздуваются на его лбу вены.

– Что?! Молчи, Лешка!..

Бесполезно. Что знает он, чего сейчас не знаю я?! Я прижался ухом к его окровавленным губам.