Они не успели. Так и остались лежать в своих постелях, больше не похожие на людей, почерневшие и свернувшиеся, словно чипсы. Шериф посмотрел на них и побледнел.

Один из его помощников тронул мокрой веткой что-то лежавшее на матрасе.

– Трубка, – услышал Уилер сквозь шум дождя. – Должно быть, он курил в постели и заснул.

– Возьмите какие-нибудь одеяла, – распорядился Уилер, – и отнесите их в грузовик.

Двое мужчин молча развернулись и побрели через развалины назад.

Шериф никак не мог оторвать взгляд от тел профессора Хольгера Нильсена и его жены Фанни, превратившихся в гротескные пародии на ту прекрасную семейную пару, какую он помнил, – высокого широкоплечего Хольгера, хладнокровного и властного человека, и стройную Фанни, с каштановыми волосами, мягкими чертами лица и румянцем на щеках.

Уилер резко развернулся и вышел из бывшей спальни, едва не споткнувшись об упавшую балку.

Но как же мальчик? Что с ним теперь будет? Вчера Пааль в первый раз в своей жизни оказался вне дома. Родители были центром его жизни, Уилер прекрасно понимал это. Не стоило удивляться потрясенному и непонимающему выражению лица мальчика.

И все же как он узнал, что отец и мать погибли?

Проходя через гостиную, шериф увидел, что один из его людей разглядывает обгоревшую книгу.

– Посмотри на это. – Он протянул книгу Уилеру.

Шериф мельком взглянул на название «Неизведанный разум» и раздраженно отвернулся.

– Положи на место! – резко бросил Уилер и вышел из сгоревшего дома широкими тревожными шагами.

Он уносил с собой память об облике Нильсенов и не дающий покоя вопрос.

Как Пааль выбрался из дома?

Пааль проснулся.

Он долго разглядывал бесформенные трепещущие тени, что танцевали на потолке. Снаружи шел дождь. Ветер шуршал ветвями деревьев за окном, которые и отбрасывали движущиеся тени в это незнакомое помещение. Пааль лежал в теплой постели, воздух приятно холодил легкие и пощипывал бледные щеки.

Но где же мать и отец? Пааль прикрыл глаза и попытался ощутить их присутствие. В доме их не было. Но где же тогда они?

«Руки моей матери». Пааль освободил сознание от всего, кроме главного, запускающего символа. Они лежали на черном бархате его мысленной концентрации – бледные, прекрасные руки, такие мягкие, когда к ним прикасаешься или они прикасаются к тебе. Механизм, который поднимал его разум на необходимый уровень восприятия.

У него дома в этом не было необходимости. У него дома все имело смысл. Каждый предмет, к которому он прикасался, обладал способностью раскрывать его разум. Даже сам воздух, казалось, был наполнен сознанием, источал неизменную заботу о нем.

Но не здесь. Здесь ему постоянно приходилось преодолевать сопротивление чуждых вещей.

«Поэтому я убежден, что каждый ребенок рождается с этой интуитивной способностью». Слова отца появились опять, как паутина с драгоценными росинками между пальцев матери. Он смахнул их. Получившие свободу руки неторопливо поглаживали в темноте точку его умственного сосредоточения. Глаза оставались закрытыми, на лбу выступил узор морщинок, крепко сжатые челюсти побелели от напряжения. Уровень восприятия повысился, как прибывающая вода.

Чувствительность тоже невольно повысилась.

Проявился причудливый лабиринт звуков – стремительно падающие с неба, барабанящие по стеклу и стекающие вниз капли дождя, запутанный узел порывов ветра, шуршащего в ветвях деревьев и свистящего под острой кромкой крыши, потрескивание каркаса дома; каждый шепот вплетался в общее знание.

Обоняние тоже обострилось, и целое облако ароматов наполнило мозг – дерево и шерсть, сырой кирпич, пыль и накрахмаленное постельное белье.