Потом он спросил, чем я занимаюсь. Играю в теннис. Плаваю. Гуляю вечерами. Бегаю. Транскрибирую музыку. Читаю.

Он сказал, что тоже бегает по утрам. Где здесь обычно бегают? В основном вдоль набережной. Могу показать, если он хочет.

Едва я снова почувствовал к нему симпатию, как тут же был наказан: «После, может быть».

Чтение я назвал в последнюю очередь, потому что его манера держаться, независимая и раскованная, не выдавала в нем пристрастия к книгам. Несколькими часами позже я вспомнил, что он написал монографию о Гераклите, так что «чтение» играло явно не последнюю роль в его жизни, поэтому теперь предстояло пойти на попятный и как-нибудь намекнуть ему, что мои истинные интересы идут бок о бок с его. Но вовсе не искусный обратный маневр беспокоил меня. Мучительным было нахлынувшее осознание, что и в тот момент, и во время нашего короткого разговора у железной дороги, с самого начала, отказываясь замечать и тем более признавать это, я уже пытался, безрезультатно, понравиться ему. 

Нужно было что-то придумать, чтобы прервать затянувшееся молчание, поэтому я предложил доехать до Сан-Джакомо и подняться на самый верх колокольни, которую мы называли «увидеть и умереть». Всем нашим гостям такая идея приходилась по душе. Я рассчитывал завоевать его расположение, просто предложив ему полюбоваться сверху панорамой города, морем, бесконечностью. Но нет. После!

Хотя все могло начаться и намного позже, чем я предполагаю, абсолютно незаметно для меня. Бывает, смотришь на человека, но не видишь его по-настоящему, он остается в тени. Или подмечаешь внешние черты, но внутри ничто не «щелкает», не цепляет, и не успел ты осознать присутствие чего-то такого или ощутить беспокойство, как шесть отведенных недель истекли, и он либо уже уехал, либо вот-вот уедет, а ты лихорадочно пытаешься дать определение тому, что тайком овладевало тобой все это время и что по всем признакам следует называть желанием. Вы спросите, как мог я не знать? Я могу распознать желание, когда сталкиваюсь с ним, но в этот раз я проглядел его вчистую. Я высматривал ироничную улыбку, которая вдруг озаряла его лицо каждый раз, когда он угадывал мои мысли, тогда как в действительности я желал его тело, только тело.

На третий день за ужином я комментировал «Семь слов Спасителя на кресте» Гайдна, как вдруг ощутил пристальный взгляд. В семнадцать лет я был младшим из присутствующих, меня не воспринимали всерьез как собеседника, поэтому я приобрел привычку выдавать как можно больше информации за меньшее количество времени. Я говорил быстро, поэтому у слушателя возникало впечатление, что я тороплюсь и проглатываю слова. Монолог я закончил под неотрывным взором, устремленным на меня слева. Это воодушевило и польстило мне. Он явно был заинтересован, я ему нравился. Все оказалось не так уж сложно, в конечном счете. Но когда я наконец обернулся и посмотрел на него, то встретил ледяное равнодушие в его глазах, остекленевших и в то же время выражающих неприязнь, граничащую с жестокостью.

Я был уничтожен. Чем я заслужил подобное? Я хотел, чтобы он снова был добр ко мне, смеялся вместе со мной, как всего пару дней назад у заброшенной железной дороги, или когда позже в тот же день я объяснил ему, что Б. был единственным городом в Италии, мимо которого местный corriera с ликом Христа на кузове, проезжал не останавливаясь. Он тут же рассмеялся, уловив скрытую аллюзию на книгу Карло Леви. Мне нравилось, что наши мысли текли параллельно, что мы мгновенно угадывали тайный смысл в словах друг друга.

Соседство обещало быть непростым. Лучше держись от него подальше, говорил я себе. Подумать только, ведь я почти влюбился в кожу на его ладонях, груди, ступнях, никогда прежде не касавшихся грубой поверхности, и в его глаза, ласковый взгляд которых словно даровал чудо воскрешения. Я не мог выдерживать его долго, но продолжал смотреть, чтобы понять, почему не могу.