Когда я спустился, отец пил коктейль с каким-то репортером из Франции. «Почему бы тебе не сыграть что-нибудь?» – спросил он. «Non mi va», – ответил я, – «мне не хочется». «E perché non ti va?» – он как будто уловил что-то в моем тоне. «Perché non mi va!» – отрезал я.

Преодолев важный барьер сегодня утром, теперь, казалось, я мог открыто выражать то, что думаю.

Возможно, мне тоже стоит выпить немного, сказал отец.

Мафальда объявила, что ужин готов.

– Не слишком ли рано для ужина? – спросил я.

– Уже девятый час.

Мать пошла провожать одну из своих подруг, которая приехала на машине и уже должна была уезжать.

По счастью, француз, сидевший на краешке кресла так, будто уже был готов встать и идти в столовую, не двинулся с места и остался сидеть. Держа в руках пустой стакан, он отвечал отцу на вопрос о предстоящем оперном сезоне, тем самым вынуждая его сидеть тоже и дожидаться завершения разговора.

Ужин был отложен на десять минут. Если он задерживался, значит не собирался ужинать с нами. Это значило, что он ужинает в другом месте. Я хотел, чтобы сегодня он ужинал не где-нибудь, а с нами.

«Noi ci mettiamo a tavola, мы садимся за стол», – сказала мать. Она попросила меня сесть рядом с ней.

Место Оливера пустовало. Мать с неудовольствием заметила, что ему следовало хотя бы предупредить нас, если он не собирался приходить к ужину.

Отец сказал, что, возможно, опять дело в лодке. Эту лодку пора бы уже разобрать.

Но лодка внизу, произнес я.

– Тогда, должно быть, переводчица. Кто мне говорил, что вечером он собирался встретиться с переводчицей? – спросила мать.

Нельзя показывать тревоги. Или озабоченности. Держаться спокойно. Я не хотел, чтобы снова началось кровотечение. Те кажущиеся теперь благословенными минуты, когда мы катили велосипеды по пьяцетте до и после нашего разговора, относились к другому отрезку времени, как будто все это случилось с кем-то похожим на меня в какой-то другой жизни, которая не слишком отличалась от моей, но все же отстояла достаточно далеко, чтобы секунды, разделявшие нас, показались световыми годами. Если, касаясь пола ступней, я представлю, что его ступня прячется сразу за ножкой стола, сможет ли та ступня, подобно космическому кораблю, включившему модуль невидимости, или призраку, вызванному кем-то из живых, вдруг материализоваться из своей пространственной ямы и сказать, Я знаю, ты звал. Сделай шаг и найдешь меня?

Скоро, однако, на то место, где я сидел за обедом, усадили подругу моей матери, в последнюю минуту решившую остаться на ужин. Столовый прибор Оливера тут же убрали.

Это было проделано без долгих рассуждений, намека на сожаление или угрызений совести; так выкручивают неработающую лампочку, или выскабливают внутренности забитой овцы, еще вчера бегавшей по двору, или снимают простыни и одеяла с кровати, на которой кто-то умер. Вот, заберите их отсюда. Я смотрел, как исчезает его серебряный столовый прибор, подставка под горячее, салфетка, само напоминание о нем. Это была репетиция того, что произойдет меньше чем через месяц. Я старался не смотреть на Мафальду. Она терпеть не могла, когда что-то менялось в последнюю минуту. Ее покачивание головой относилось к Оливеру, к моей матери, к нашему миру. Думаю, и ко мне тоже. Даже не глядя на нее, я знал, что она следит за мной, пытаясь перехватить мой взгляд и наладить зрительный контакт, вот почему я не поднимал глаз от своей тарелки с semifreddo, который так любил, и она, зная это, приготовила его для меня, потому что, несмотря на упрек в ее глазах, выслеживающих мои, мы оба знали, что она жалеет меня.

Позже, играя что-то на фортепиано, я вроде бы различил шум подъехавшего к воротам скутера, и сердце у меня подпрыгнуло.