В тот день, пока я сидел с Марцией, положив руку ей на колени, мне пришло в голову, что я действительно был, как заметил Оливер, одним из самых счастливых людей на земле. Нельзя было сказать, как долго это продлиться, как не было смысла гадать, чем может закончиться день или ночь. Минуты, казалось, были натянуты до предела. Все могло оборваться в одно мгновение.

Сидя там, я испытывал блаженное умиротворение человека, слишком суеверного, чтобы ждать исполнения всех желаний сразу, но все же умеющего ценить то, что дано и может быть отнято в любой момент.

После тенниса, перед тем как отправиться на пляж, я привел ее через балкон в свою комнату. После обеда никто туда не заходил. Я закрыл ставни, оставив окна открытыми, и приглушенный послеполуденный свет падал полосами на постель, на стену, на Марцию. Мы занимались любовью в совершенной тишине, глядя друг на друга.

Я отчасти надеялся, что случайный стук в стену или непроизвольно вырвавшийся вскрик известят Оливера о том, что происходит за стеной. Я представлял, как он дремлет, слышит скрип пружин моей кровати, злится.

Когда мы спускались к бухте, я вновь с удовлетворением почувствовал, что мне все равно, узнает ли он о нас, явится ли сегодня ночью. Меня уже не волновал ни он, ни его плечи, ни белизна его рук. Подошвы его ступней, поверхность ладоней, ягодицы – забыты. Я бы, пожалуй, предпочел провести ночь с ней, чем дожидаться его и выслушивать в полуночный час нотации о добродетели. О чем я только думал утром, когда подбросил ему записку?

Но с другой стороны, я знал, что если он появится сегодня ночью, даже разочаровавшись с самого начала в том, что меня ждало, я все равно пройду через это, выдержу все до конца, потому что лучше выяснить раз и навсегда, чем провести остаток лета, или даже жизни, в споре со своим телом.

Я приму решение хладнокровно. А если он спросит, скажу ему. Я не уверен, что хочу продолжения, но мне нужно знать, и лучше с тобой, чем с кем-то еще. Я хочу узнать твое тело, почувствовать, узнать тебя, а через тебя – себя.

Марция ушла незадолго до ужина. Она собиралась пойти в кино. Будут друзья, сказала она. Почему бы мне не пойти? Я поморщился, услышав их имена. Останусь дома и позанимаюсь, сказал я. Я думала, ты занимаешься каждое утро. Этим утром я начал поздно, помнишь? Она уловила намек и улыбнулась.

Еще три часа.

Всю вторую половину дня между нами висело гробовое молчание. Если бы не его обещание поговорить позже, не знаю, как бы я пережил подобный день.

За ужином нашими гостями были ассистент профессора музыки и гей-пара из Чикаго, говорившие на ужасном итальянском. Двое мужчин сидели рядом друг с другом, напротив нас с матерью. Один из них решил прочесть несколько стихотворений Пасколи, на что Мафальда, перехватившая мой взгляд, скорчила обычную smorfia, пытаясь рассмешить меня. Отец предупредил, чтобы я вел себя прилично в присутствии ученых из Чикаго. Я сказал, что надену фиолетовую рубашку, подарок дальнего кузена из Уругвая. Отец высмеял меня, сказав, что я уже достаточно взрослый, чтобы отказываться принимать людей такими, какие они есть. Но я уловил искорку в его глазах, когда оба появились в фиолетовых рубашках. Они вышли из такси синхронно, держа в руках по букету белых цветов. Должно быть, отцу они показались цветастой, принаряженной версией Томсона и Томпсона из «Приключений Тинтина».

Мне стало интересно, на что похожа их совместная жизнь.

Странно было считать минуты в течение ужина, осознавая, что сегодня у меня больше общего с тинтиновскими близнецами, чем с родителями или с кем-либо из моего окружения.