Никогда в жизни я не был так рад погрузиться в сон. Впереди еще достаточно времени для скорби, думал я. Она придет, подкравшись незаметно, как это чаще всего случается, и тогда от нее уже нелегко будет отделаться. Предвидеть страдание, чтобы нейтрализовать его – какая жалкая, трусливая уловка, говорил я себе, осознавая, что мне нет равных в этой науке. А что если она придет внезапно? Что если охватит меня и не отпустит – скорбь, явившаяся навсегда – и будет делать со мной то же, что делало желание все эти ночи, когда казалось, что в моей жизни недостает чего-то главного, словно какого-то жизненно важного органа, так что эта потеря сейчас будет равносильна потере руки, которую видишь на своих фотографиях по всему дому, но без которой ты вряд ли когда-нибудь снова будешь собой. Ты теряешь ее, но даже зная заранее, что потеряешь, даже будучи готов к этому, ты не можешь заставить себя смириться с потерей. И попытка не думать о ней, как и мольба не видеть ее во сне, причиняет не меньшую боль.

Затем появилась еще более странная мысль: Что если мое тело – только тело, сердце – станут взывать к нему? Что тогда?

Что если ночью я стану себе невыносим, если его не будет рядом со мной, во мне? Что тогда?

Думать о боли заранее.

Я понимал, что делаю. Даже во сне я понимал это. Пытаешься обезопасить себя, вот что ты делаешь – и в конце концов уничтожишь все, трусливый, изворотливый мальчишка, вот кто ты, трусливый, бессердечный, изворотливый мальчишка. Этот голос вызвал у меня улыбку. Солнце сейчас светило прямо на меня, и я любил солнце с почти языческой страстью ко всему земному. Язычник, вот кто ты. Я никогда не представлял, что так могу любить землю, солнце, море – люди, вещи и даже искусство отходили на второй план. Или я обманывал себя?

Далеко за полдень я отчетливо ощутил, что сон доставляет мне наслаждение, а не только служит убежищем – сон сам по себе, сменяющие друг друга сновидения, что может быть лучше? Явление чего-то столь совершенного, какого-то истинного блаженства, завладело мной. Кажется, сегодня среда, подумал я, и действительно была среда, когда точильщик ножей устраивается в нашем дворе и начинает затачивать все лезвия в доме, а Мафальда вечно болтает с ним, стоя рядом, с предназначенным для него стаканом лимонада в руке, пока он склоняется над точильным камнем. Скрежещущий, царапающий звук станка, наполняющий треском и шипением послеполуденный зной, успокаивающими волнами доносился в мою спальню. Я не мог признаться даже самому себе, каким счастливым сделал меня Оливер в тот день, когда съел мой персик. Конечно, это тронуло меня, но также это польстило мне, словно этим жестом он говорил, Каждой клеточкой своего тела я верю, что ни одна клеточка твоего не должна, не может погибнуть, но если ей суждено погибнуть, пусть она умрет в моем теле. Он отворил прикрытую балконную дверь и вошел в комнату – мы в тот день почти не разговаривали, он не спросил, можно ли войти. Что я мог сделать? Сказать, Не входи? Тогда я протянул ему навстречу руку и сказал, что больше не дуюсь, что с обидами покончено навсегда, и позволил ему поднять простынь и забраться в постель. Теперь, заслышав звук точильного камня, чередующийся с треском цикад, я понял, что могу проснуться окончательно или снова заснуть, оба варианта мне нравились, мечты или сон, все было едино, я согласен на то или иное, или все вместе.

Я проснулся около пяти часов вечера. Мне расхотелось играть в теннис, не испытывал я никакого желания и заниматься Гайдном. Самое время искупаться, подумал я. Надев купальные плавки, я спустился вниз. На невысокой стене возле своего дома сидела Вимини.

– С чего это ты вдруг решил поплавать? – спросила она.