— Ты же не фрукты нюхать приехала. — Он заученным жестом скрутил бутылке голову.

— Приехала… Сбежала, Олег. Мы бежали. Только кто-то от бомб, мы — от телевизора. — Теперь ее улыбка светилась грустью.

— Совсем каша какая-то. Монастыри, абрикосы, телевизор. Подожди, сейчас. — Кобзарь повернулся, остановился в дверях. — Или из одной посуды будем?

— Мы мало знакомы. Тащи чистую тару. Разве что захочешь, чтобы я читала твои мысли.

На кухне Кобзарь на короткий миг замер возле окна, неизвестно что высматривая в ночи. Город не думал гасить огни, вокруг каждый муравей жил своей жизнью. Мэри права. Очень важно знать, что и для чего ты делаешь сегодня, завтра, через месяц или год. Он пока не объяснил себе толком, зачем привез в свое неаккуратное отшельническое логово девушку с Донбасса, моложе его лет на двадцать.

Мэри могла быть его дочкой.

Отгоняя ненужное прочь, Олег поискал и нашел чистый стакан. Тому, который оставил на комоде, он был не пара. Тот — высокий, округлый, матовый, с половинками яблока на боках. По замыслу производителя, такая посуда предназначалась для соков. А сейчас в руке он сжимал пузатую прозрачную посудину из толстого стекла. Откуда она взялась, понятия не имел. Но в барах в такие цедят крепкий алкоголь, по требованию клиента добавляя туда кубики льда.

Новая форма цивилизации.

Вернувшись, Кобзарь застал Мэри уже на полу. Она сползла, оперлась спиной о диван, как раз снимала второй сапожок.

— Курить у тебя тут можно? Мы же купили курево.

— На кухне. Тут я сплю.

— И что такого? Проветришь.

Гостья уже по-хозяйски искала сигареты. Ему ничего не оставалось, кроме как принести из кухни круглую стеклянную пепельницу. Он чиркнул, наклонился, поднес зажигалку. Мэри затянулась так, как жаждущий странник припадает к мелкой луже в пустыне после долгого изнурительного перехода. Кобзарь открыл окно, впуская влажный мартовский воздух. Плеснул в стаканы щедро, тоже устроился на полу напротив гостьи.

Пить она не спешила. Покрутила стакан, глядя через стекло на свет.

Олег сделал большой глоток, только после этого закурил сам.

— Говоришь, каша, — произнесла Мэри задумчиво, покачивая стаканом и глядя на ободранные обои стены напротив. — Правда, такую кашу заварили… В бабушкиной комнате телевизора не было. Грех. Кровать с панцирной сеткой, полуторная, койка, знаешь. Коврик на стене, ковер на полу. Стул. Остальное — иконы, иконы, иконы. Она не собиралась никуда бежать, ей всегда было хорошо в тех четырех стенах. Она мало разбиралась в том, что происходило вокруг. Зато папа, горный инженер, от ящика, — кивок на телевизор, — не отлипал. Как стали показывать, сколько и где стреляют, у него началась паника. Тихая поначалу, потом уже разогнался по полной.

— А за кого он… был?

— За мир, — отрезала Мэри. — Ровеньки не бомбили. Стреляли где-то в округе, но у нас кругом стреляли. Но когда на улицах показались российские танки, папа начал собирать вещи. Мама удерживала его. Я просила: не спеши, обойдется все. Он уперся: меня, говорит, распнут, бабу застрелят, вас с мамой изнасилуют, дом наш раздолбают прямой наводкой.

— Кто? Кого он боялся?

— Войны. — Девушка наконец пригубила из своего стакана. — Я говорю: это россияне, не наши. А там все равно, кто в кого стреляет. До лампочки, кто кому что должен. Отцу показали войну по телевизору, он ее испугался.