Ёлочка всё так же мигала гирляндами, но Славе было не до разноцветных огоньков. Она развела в кружке с водой белый летучий порошок из нескольких пакетиков и влила в Карину, чуть ли не ломая ей челюсти.

– Пей давай, синюшница ты несчастная.

Карина давилась, кашляла, выплёскивала изо рта белёсую жидкость. Полкружки она выплюнула, и Слава развела ещё одну порцию.

– Гадость, – кривилась девушка, высовывая язык. – Бе...

– А то, чего ты налакалась сегодня – что, по-твоему? – Слава поддерживала кружку, заставляя эту горе-пьянчужку глотать.

Ночь выдалась беспокойная. Карина стонала и металась, то впадая в забытье, то открывая страдальчески-мутные глаза. Славе было не до сна: она подносила сестрёнке минералку, и Карина, просыпаясь, пила жадными глотками. Её тут же рвало в подставленный тазик, хотя в желудке уже ничего не осталось, выходила чистая вода. Маялась от бессонницы и ёлочка, так и не украшенная игрушками. Уже давно нужно было, наверно, выключить гирлянды, но Слава устало и рассеянно растворялась в цветных переливах, перекатывая в пальцах мандарин и поднося его к носу. Да уж, праздник удался. Ёлка, мандарины и зелёный змий.

Она скользила взглядом по стройной фигурке уснувшей Карины. И всё-таки это хрупкое чувство на тонких лапках никуда не делось из груди. Просто испуганно свернулось и забилось в уголок на время бури, а теперь высунуло носик, робко ткнувшись им в сердце: «Люблю её. Люблю и такую – растрёпанную, пьяную, с размазанной косметикой. Блевавшую на снег. Только что выплеснувшую воду из желудка в тазик. Беспросветно. Без надежды на послабление. Без амнистии. Люблю».

Слава ненадолго задремала на диване под мерцание светодиодов, так и не съев свой мандарин, а в шесть часов услышала на кухне шум. Карина брякала чайником, ставя его на плиту.

– Ну, с добрым утром, забулдыга. – Слава остановилась в дверях.

Кухню желтовато озаряли только две сорокаваттные лампочки в корпусе вытяжки над плитой. Вид у Карины в полусумраке был болезненный, смущённо-виновато-страдающий, но уже вполне трезвый. Чёрные ручьи исчезли со щёк: сестрёнка умылась, расчесала волосы и забрала в хвост.

– Привет. – Карина прислонилась к подоконнику, глядя на чайник, дно которого обнимали голубые языки газового пламени. Увидела пакет: – О, мандарины! – Достала один и тут же принялась чистить.

Слава остановилась перед ней, зацепив большими пальцами карманы своих брюк.

– Ну, и как всё это понимать?

Карина сунула в рот дольку.

– Да никак. Мне просто было плохо. Лилька позвонила, сказала, что они у Алины собрались побух... то есть, посидеть. Ну... Вот.

– Да уж вижу, что «вот». Есть будешь? – Слава выскребла из кастрюльки остатки каши, поставила в СВЧ-печку разогреваться.

Карина поморщилась.

– Не... Тошнит. Я лучше мандаринов поем. И чай. – И усмехнулась: – Алинка первая вырубилась. Ей вообще пить нельзя, её с одной банки пива уносит. А я... Даже не помню, сколько выпила. Если б на голодный желудок, то тоже бы – как Алинка... Но мы пельмени ели.

– Ну что ж, молодцы, грамотно поступили, – невесело хмыкнула Слава.

Чайник переливчато-пронзительно запел свистком. Карина залила кипятком два чайных пакетика – для себя и Славы.

– А Лилька – что, заигрывала с тобой, что ли? Вот сучка...

– Надеюсь, ты не выболтала на вашем девичнике все свои сердечные тайны? – Не то чтобы Слава беспокоилась об «утечке информации»... Бессонная ночь давила на виски так, что стало уже плевать на всё.

Карина вскинула глаза – серьёзно-печальные, с острыми искорками потаённой тоски.

– Конечно, нет. Это касается не только меня, но и тебя. Если ты оберегаешь свою личную жизнь, то я не имею права разглашать что-либо без твоего согласия.