Журналист: — Воспринимайте меня как сиделку. Как доверенное лица, доброжелательного критика, понимающего друга… (заботливо поправляет подушки, одеяло)

Феллини: — Как Папу Римского и собственную маму. Сейчас начнешь пытать меня — будешь докапываться, какую задачу я ставлю перед собой, когда снимаю фильмы. Интересоваться философскими замыслами, подтекстом и всякой там…феноменологией духа.

Журналист: — Избави бог! У меня совсем иной интерес. Но все же любопытно, раз уж вы сами заговорили: — и зачем? Зачем вы их снимаете?

Феллини: — А мне нравится! Нравится закручивать в один запутанный клубок правду, фантазию, желание поразить, исповедаться. Мне нравится привлекать к себе внимание, морализировать, быть пророком, свидетелем, клоуном… Нравится смешить, волновать. Требуется еще какая–то причина?

Журналист: — Исчерпывающий набор стимулов художественного самовыражения. Исповедываться, нравиться, поражать, морализировать, пророчить, смешить… Пожалуй, именно этого я жду от нашей задушевной беседы. Не исключая даже фантазию. Не стесняйтесь, привирайте, дотторе!

Феллини, (швыряет в него блокнот, карандаши) — Скройся! Вон отсюда немедленно. Исповеди не будет.

Журналист: — Посмотрим. (пересаживается на стул, подальше от кровати, подбирает разбросанное) — О вас написаны тома. Вдоль и поперек проанализированы ваши автобиографические фильмы. Все, вроде, известно от «а» до «я». Как родились, гуляли, шалили, творили, блудили, молили…

Феллини: — Глупости. Я все придумал. Я врун.

Журналист: — Это тоже известно всем. Вы не любите правду.

Феллини: — Правду!? Может, тогда скажешь, что это за штука такая — ваша глубокоуважаемая и чаше всего «жестокая правда»?

Журналист: — Всего лишь один из вариантов того, что могло бы произойти..

Феллини, — Как правило — самый скучный. Запомни и запиши, что б уж больше не задавать глупых вопросов: то, что мы называем жестокой реальностью — не что иное, как обманный маневр, убогие декорации, за которыми прячется Жизнь. (Переводит дух) Настоящая жизнь — это праздник, ярмарочный балаган с фейерверками, ряжеными, феями, небылицами и сладко–безумной музыкой. Но на ее праздник попадают только достойные и посвященные.

Журналист: — Уж вам–то, маэстро удалось прорваться на праздник. К чертям убогие декорации правды! Да здравствуют небылицы! Снимаю шляпу перед достойным и посвященным. Но вот в чем загвоздка… Ваша супруга, синьора Мазина…

Монхиня (приносит Феллини телефон): — Доброе утро, дотторе. С вами хочет поговорить синьора Мазина.

(Высвечивается другая кровать на противоположном краю авансцены. Надпись: «Римский госпиталь». Джульетта в больничном халатике сидит в палате и говорит по телефону.)

Джульетта: — Привет, милый! Я у кузины Ирен. С утра пораньше примеряем шляпки… Что бы не впадать в пессимизм. Столько волнений… Я беспокоюсь о тебе…А тут еще такое… Ирэн, бедолага, сильно подвернула ногу и весь ужас в том, что некому прогуливать Шани. Да, спаниеля. Милый песик, он скулит, словно чувствует, как больно его хозяйке.

Феллини: — Собаки умеют чувствовать чужую боль.

Джульетта: — Они умеют чувствовать… Даже чужую. А бывает, что организм общий, а боль чужая? Извини, извини, это я так… Ирен передает тебе пламенные поцелуи и просит прощенья, что задерживает меня в Риме. Послушай, милый… у меня пока никак не получается приехать. Прости и не капризничай. Примчусь через пару дней, договорились?

Феллини: — Пфф… Ладно, потерплю еще денек. Один день, Джульетта.