«Сколько ему может быть лет? — непредвиденно подумала Маша. И вспомнила — еще более непредвиденно, необъяснимо, — что у Гете лет в восемьдесят был роман с юной девицей. — А ему, наверное, меньше на четверть века. Или возле того…» Те диковинные размышления она старалась прогнать: «Что за бред! Мне-то какое дело до его возраста? Он — не Гете, а я не восемнадцатилетняя Гретхен». Маша пыталась все поставить на место. Но уже было поздно: нелогичные с виду мысли всхожими семенами упали на ждавшую их, взрыхленную почву. Сперва Маша семян не заметила. Но они окопались…

Кто-то позвонил жене Вадима и сообщил о случившемся. Она в домашнем халате и впопыхах накинутом на него плаще ворвалась в кабинет, когда мужа укладывали на каталку.

— Ты жив? Ты жив? — Провинциально-пугливыми, беспомощными глазами она вперилась в мужа, хотя и так было видно, что он уже не мертвец.

— Ну, да… — прошептал он, демонстрируя максимальное безразличие. Узрел, стало быть, что Маша в кабинете — и наблюдает семейную сцену.

Она впервые видела его жену, которую Вадим конспиративно скрывал от больничных коллег. А та привычно смирилась. Жена принялась суетливо метаться возле каталки, а муж обрел в себе возможность для раздражения:

— Не надо… Прошу тебя!

Недовольство было рассчитано всего на одну зрительницу в его кабинете.

«Если даже сейчас, в таком состоянии он способен режиссировать происходящее… значит, и любовь его тоже воскресла», — подумала Маша. И это было ей неприятно.

Робость жены, ее забитость выглядели столь очевидными, что Маша многолетнюю соперницу свою пожалела. Ей стало все равно, какая у него супруга — обворожительная или уродка, безразлично, дорожит он своей спутницей или нет… На самом деле любовь покинула Машу не вдруг. Она начала удаляться давно, неторопливыми и неуверенными шагами. Теперь остались лишь беспокойство за его жизнь и угасавший ужас того, что она могла превратиться в убийцу. Исчезла досада… И претензий как не бывало. Вадим бы предпочел ее гнев. И чем яростней была бы та злость, тем больше он бы предпочитал ее. Но сие уже ни от него, ни от нее не зависело.

Вадим не звал к себе фактическую жену, потому что в кабинет прибыл кто-то из министерских чиновников. И не подпускал жену официальную, потому что близко была фактическая…

«Горбатого могила исправит, — скорее с насмешкой, чем протестуя, подумала Маша. — Слава Богу, что могила ему уже не грозит. Но и продолжение нашей истории… нашей связи не грозит тоже!»

Ей захотелось побольней оскорбить их многолетние отношения, обозвать их связью, даже прелюбодеянием.

А ведь совсем недавно, вот-вот… когда Алексей Борисович, не умевший желать власти, обладал властью сверхчеловеческой и употреблял ее во спасение Парамошина, Маша клялась себе, что все Вадиму простит, если он, поддавшись реаниматологу, вновь окажется на земле. И согласна была, чтоб его возвращение обернулось и возвращением к ней.

Маша вспомнила, что у постели умиравшей Анны Вронский с Карениным помирились, что обещали забыть вражду. И протянули друг другу руки… Но как только Анна была спасена, вражда разгорелась непримиримей, чем прежде. «Почему искреннее всего жалеют умирающих или умерших? А лишь погибавший воскреснет, опять подталкивают к могиле. Почему так?» — спросила себя Маша. И ничего себе не ответила. Она размышляла абстрактно, — сердце участия в этом не принимало.

6

Назавтра, едва дождавшись рассвета, Маша позвонила Алексею Борисовичу, чтобы он не успел уйти на свою поразительную «работу».