— Ради этого стоило стать диссидентом, — произнес он со своей полувиноватой улыбкой.

— Ах ты мой белобрысый Спиноза! — Маша, приподнявшись, погладила его, словно привела в порядок бесшабашную шевелюру. — Как ты сюда угодил? — Маша прижала палец к губам и шепнула: — Тут всюду уши.

Но Петя Замошкин говорил только правду.

— Ко мне в больницу привезли абсолютно здорового и приказали числить его опасным больным. Я отказался. Ну, тогда быстро отыскали у нас же в больнице другого психиатра, который поставил требуемый диагноз. А мама того пациента, между прочим, совсем молодого, мне позвонила. И плакала и умоляла сказать ей правду. «Не дай мне Бог сойти с ума!» А если это судьба ребенка? Она все время называла сына ребенком.

— Как я своего мужа.

— Да?.. Хорошо, что не Парамошина!

— Злопамятный ты… И что дальше?

— Я успокоил ее, сказал: «Ваш сын совершенно здоров». А что я еще мог сказать?

— Именно ты? Ничего другого не мог!

— Она спросила: «Можно я об этом, сославшись на вас, и другим расскажу?» — «Да хоть всему белому свету!» — ответил я. Она и сообщила всему миру. Тогда в диссиденты записали меня. Знаешь, а я посвятил тебе еще много стихов… Совсем спятил, да?

— Вот это я и должна проверить, — по-деловому произнесла Маша, указав пальцем на стены, которых опасался даже сам Николай Николаевич. — У меня сейчас целых два кабинета — начальственный и врачебный. Спустимся во врачебный, он на втором этаже… Я тебя обследую. Там и стихи почитаешь.

На площадке второго этажа санитаров, которые охраняли палату номер пятнадцать, уже не было. И Маша сказала:

— Спустимся еще этажом ниже.

— А там, на первом-то, что? Гардероб? — удивился он.

— Что там? Иностранные корреспонденты.

Вестибюль напоминал закусочную «Макдональдс» и курилку одновременно. Журналисты не торопились: ради сенсации, которой они дожидались, стоило проявить терпение.

Когда появились Маша и Петя, бутерброды застряли во рту или в сумках, бутылки с «колой» были отброшены куда попало, а сигареты стали усердно затаптываться, вопреки правилам санитарии и гигиены. Журналисты на любых территориях устанавливают свои порядки. Все фотографирующие и звукозаписывающие устройства бурно устремились в очередную атаку. Даже табель о рангах поднял руки вверх, сдался. Корреспонденты криками расталкивали друг друга. Но вопрос был один: «Это он?!»

— Он, — ответила Маша. — Интервьюировать, однако, я как врач разрешаю только себя.

— И что вы с ним намерены делать? — перекрыл всех остальных почти оперный бас, мощно усиленный микрофоном.

— Подвергнуть принудительному лечению.

— От чего?! — вновь объединились журналистские голоса.

— От безответной любви.

Вся корреспондентская рать загоготала.

— Вы и от этого избавляете? — кокетливо осведомилась корреспондентка не самой авторитетной газеты, но самой заметной внешности.

— Всю жизнь стараюсь… И стала большим специалистом в этой области.

— Тогда помогите и мне! — попросила кокетка, коей безответность вряд ли грозила. Но ради эффекта она не щадила себя, в чем тоже заключалось ее журналистское мастерство.

Вестибюль опять не просто улыбнулся или засмеялся, а взорвался наивным и долгим гоготом. Маша давно приметила, что иностранцы менее требовательны к качеству юмора, чем ее соотечественники. Глупая шутка принимается ими за умную легко и охотно.