— Почему же нельзя? Из-за твоей глаукомы? Или из-за того, что он умер? Или, скажи честно, из-за моей беседы с корреспондентами?

— Нет, нет… Ты ни при чем. Никто меня за тебя ни разу не упрекнул. Те, которые смели бы упрекнуть, пока еще, слава Богу, осознают хоть один непреложный факт: физическое бессмертие не даровано никому. А на другое бессмертие они и не претендуют… Романтиков среди них я не встречал. Им при жизни все подавай, при жизни! Ну а коль она у них, как и у всех смертных, в опасности, я им еще могу пригодиться. Хотя бы в качестве консультанта… Кому известен их «внутренний мир» так детально, как мне? Поэтому упреки пока не грозят. Глаукома — это другое дело.

— Иногда мне не хочется, чтобы ты их спасал, — созналась она.

— Я спасаю не чины, а людей, — повторил он то, что Маша уже не раз слышала.

— Извини. Я плохо сказала… Тем более, что Николаю Николаевичу очень сочувствую. Он выполнял приказ, но через силу. И вообще что-то его отличало… Или мне так причудилось. Ты меня хорошо видишь?

— Когда я тебя вижу, мне хорошо, — переиначил он ее фразу. — И ничего не бойся. Хочешь, я подарю тебе «золотую рыбку» на разные случаи жизни?

— Сказки мне сейчас не нужны.

— А это реальная рыбка. Ты права: сейчас она ни к чему. Но когда-нибудь… — Он выдвинул ящик стола и достал записную книжку. — Есть у меня, Машенька, один потайной номер. Представь себе, четвертого человека в стране. Я вернул на свет его тридцатилетнего сына. И он начертал мне, как говорится, своею собственной рукой этот номер. И сказал: «Если будет какой-нибудь крайний случай, звоните поздно вечером прямо на дачу». Они круглый год на дачах живут. Четвертый человек в государстве… Не по качеству, разумеется, а по своему положению.

— Не третий и не пятый? А именно четвертый? — удивилась Маша. — Кто это подсчитал?

— Ну, такие цифры как раз выверены и точны. В других можно и усомниться, но в этих… Иерархия ошибок не допускает.

— А как по фамилии?

— Фамилию он просил в записной книжке не указывать.

Устно Алексей Борисович ее рассекретил.

— Да ну? Я таскала его портрет на праздничной демонстрации.

— Ему, стало быть, повезло: такая женщина носила его на руках!

— В руках, — поправила Маша. — И он тогда мне был ненавистен: шел дождь — и краска с портрета стекала мне на лоб и на нос.

— Видишь, как ты с ним, можно сказать, сблизилась: краска с его носа была на твоем носу. Так что в трудную минуту звони. Если что-то с тобой, не дай Бог, случится.

— А ты-то где будешь?

— Я с пациентов и их родственников взяток не беру: ни деньгами, ни одолжениями. А ты, женщина, в случае чего.

— Но ты-то где будешь?

— Я гораздо старше тебя. Разве забыла?

— Никогда и не помнила.

— Обвожу номер черным кружком. А между страничками здесь закладка. И номер запомни! — Он попытался продиктовать. — Впрочем, не нужно… Он же записан.

— Ты не видишь?

— На нервной почве. Это временно… Никакой безысходности!

«Никакой безысходности!» То были слова из лексикона реаниматолога.

Маша сразу же устремилась на «исследование мужа». Она умела сосредоточиваться, в кратчайший срок докапываться до корней. Даже когда это касалось чужих судеб.