— Ну, не то чтоб прямо, но… — мнётся Алтынай, потом смеётся. — Завоёвывать никого не буду. Но такие хорошие чиновники — это, как ты говоришь, тоже важный инструмент. Пусть лучше у этого инструмента будут свои возможности, о которых никто кроме них самих не знает. Чем…

— Да согласен, чего уж там, — хмыкаю. — Мне старики тоже понравились. А кстати! Они ничего не выяснят обо мне из того списка, который им знать не положено? — не то чтоб меня это сильно волновало, но с тактикой в отношениях лучше определиться сейчас.

— Нет, у них своя дворня. — Отрезает Алтынай. — И после Площади, наши люди друг с другом почти не общаются. Всё же мы достаточно разные народы. Только подчёркнутая вежливость и никакого интереса в адрес друг друга. Ты этого просто не заметил. А что до Наместника… Знаешь, а ведь он очень хороший чиновник на своём месте, — она неожиданно возвращается к теме, с которой я уже переключился. — Это если убрать его текущее отношение к женщинам. Я оставила его вживых не ради него самого, а ради простого народа. Пусть у обычных людей будет хоть тень надежды на относительно справедливое управление. Что ни говори, а под этим Юсуфом город скорее расцвёл, чем пришёл в упадок.

— Ага, только те вещи, что творит иногда его стража, с его попустительства… — хмыкаю, не договаривая.

— Ты спросил, какие причины моего решения, — напоминает Алтынай. — Вот я насчитала четыре. Первую сказала. Вторая вытекает из твоего вопроса. Я, конечно, не знаю ничего о мужчинах, но думаю, что от баранов и быков они не сильно отличаются, — последние слова она говорит шёпотом, предварительно оглянувшись по сторонам. — Ты просто раньше не имел дела с животными-самцами, у которых отрезали всё!..

— Бог миловал! — вздрагиваю, рефлекторно морщась от неприятных ассоциаций.

— Ну вот! После отрезания всего, самец-баран обычно становится смирным, послушным, перестаёт драться с окружающими и гораздо легче управляется чабаном! Или взять народы на западе; они то же самое, говорят, проделывают с быками. Вот эти быки, после отрезания всего, говорят, тянут повозки либо пахотные плуги дольше и лучше! — Алтынай в восхищении расписывает ожидающие только что покинутую нами провинцию перспективы ещё минуты две.

Затем обращает внимание на выражение моего лица, и снова суёт кулаком мне по рёбрам:

— Ну чего ты распереживался?!

— Да страшно стало, если честно. Какими кровожадными категориями, оказывается, могут мыслить маленькие девочки, стремясь ко всеобщему благу, — тихонько посмеиваюсь собственным мыслям.

— А это третья причина! — воодушевляется Алтынай. — Никому и никогда не признаюсь, тебе скажу. Только никому ни слова!

— Могила, — хлопаю себя по губам тыльной частью ладони.

— Хотелось отомстить и помучить, — смущённо сознаётся Алтынай. — Знаешь, я же тогда на площади, когда к ним села за стол… у меня был один настрой в голове! А он, когда принялся меня масляным взглядом охаживать, как… ЗНАЕШЬ, КАК НЕПРИЯТНО?! Потом, в суде, этот судья. Ты просто не понимаешь! Он же поставлен, чтоб вершить справедливость! — эмоционально увлекается Алтынай и почти переходит на крик, но вовремя осекается.

— А справедливости у тамошнего судьи на всех не хватает, — индифферентно пожимаю плечами. — Видимо. Да?

— Она там и не ночевала! — хмуро роняет Алтынай. — Мы, когда с тремя стариками-пуштунами несколько самых верхних разбирательств из архива подняли… В общем, там сейчас собрание кадиев работает.