Дима выбрал батюшку, это было ближе всего к его новому домику — в скиту на другом берегу речки. И в четверг, ярким осенним днем, они вдвоем с батюшкой спустились от скита к поповской купалке.

Олимпий, вернее, отец Олимпий, подошел к берегу речки и освятил воду, а потом смотрел на течение. «Теперь, представляешь, весь день святая вода будет течь тут у нас, — сказал он. — Смотри, даже рыбы плавают!» Сквозь солнечную воду действительно были видны стайки мальков. Было очень тихо, по-осеннему тихо, спокойно, только речная трава шевелилась. Дима почувствовал, что его сегодня точно торкнет, что он сможет закричать, заплакать или сделать что-то вроде этого. И еще он подумал, что этот добрый Олимпий — удивительно подходящий человек, чтобы спасать вот таких, застрявших между жизнью и нежизнью.

Но, к сожалению, опять не вышло. Сначала сбивали с толку слова мертвого языка, потом отвлекло бодрящее погружение в речку, переодевание, потом нужно было говорить то, в чем Дима не до конца был уверен, троекратно плевать, вернее, произносить «Фу, тьфу!» в сторону запада. А потом батюшка запечатал остриженный клок Диминых волос в воск, скатал из него шарик, размахнулся и бросил в речку. Мальки кинулись то ли к шарику, то ли прочь от него, воск пошел на дно, и все кончилось. Нужно было собираться и уходить, чтобы завершить обряд наверху, в церкви.

Дима продержался еще два дня, тоскуя, твердя молитвы и безвыходно сидя в доме. Как ему было велено, он отстоял службу в субботу, рассматривая иконы на стенах, причастился в воскресенье, но церковный кагор сделал свое дело. Дима опять закувыркался.

Когда выпал снег, Дима был еще в деревне, у него так и не вышло доехать до Москвы. Один раз, проснувшись в середине ночи на полу рядом с холодной печью, с трудом перебравшись на кровать, он попробовал вообразить себе трезвую жизнь. «Хорошо бы так, конечно, — думал он. — Но а вот как быть, если вдруг во Францию опять пригласят? Нельзя будет купить с женой бутылку вина и бежать бегом по улице в свою гостиницу, держась за руки, как будто обоим по двадцать лет?»

Другой раз, лежа опять в середине ночи и мучаясь бессонницей, переживая приступы холодного, потного ужаса, он смирялся. Была же жизнь, была? Да, была, но не удалась, пролетела. Винить некого. Ничего не поделаешь, сорок лет — тоже немало. Пожаловаться не на что, у других гораздо хуже жизни бывают. Просто не торкнуло. А сейчас уже и поздно, наверное. А дом не пропадет, он останется мальчику. И опять наступал страшный похмельный ужас, который заставлял по пятому разу обшаривать все углы в комнате, проверять все пустые бутылки, все места, где могла случайно остаться заначка. В Москву он попал только к Новому году.

На первое собрание Диму хотела отвести жена. У нее достало сил принарядиться, накраситься, ласково поговорить с мужем. Но Дима пошел сам — чего уж городить из этого целое представление. Усевшись в круг, он легко сказал трудные слова «Меня зовут Дима, я — алкоголик», никакого внутреннего сопротивления. Он легко принял необходимость ходить каждый день и отходить девяносто дней без перерыва.

Тяжелее было физически сначала — болела спина, которую он по пьянке где-то повредил. На шестой день, подходя к диспансеру, он поскользнулся и долго стоял на льду на коленях, сдерживая крик. Вот тут, в темноте арбатского переулка, он чуть не заплакал: назад нельзя, а вперед — сильно тяжело. Потом прохожие помогли подняться, и он потихоньку доковылял до группы.

Сколько людей собиралось! В какую группу ни приди — стульев не хватает. Одни бодренькие, другие говорить начинают и плачут. И многие говорят от чистого сердца. Это удивляло — обстановка какая-то клоунская, ненастоящая, а говорят о настоящем. Дима одно время тоже пробовал рассказывать о себе, но это у него не пошло. Как будто пытаешься копнуть землю, а там не земля, а скальный грунт.